Разрозненные страницы

Как-то раз Е. Шварц увидел на столе мой альбом. Долго его разглядывал, читал, улыбался. Потом достал свое перо и сказал:

– Не мешайте мне, – сел за стол и стал работать. А когда закончил, прочитал нам всем вслух:

«Бедный зритель»

(трагедия)

Жена. Почему так поздно?

Муж(вбегая). Ах, она была так прекрасна! (Жена стреляет в него из револьвера.)

Муж. Нет, ты не поняла меня. Я был на концерте Рины Зеленой, которая была так хороша! (Задыхается.)

Жена. Прости мне мою грубую ошибку! (Плачет.)

Муж. То-то! (Умирает.)

На одной страничке альбома несколько строчек французской песенки. Их написал Морис Торез. Мы были в гостях у Толстых. После обеда я рассказывала ему и его жене (по просьбе Алексея Николаевича) о детях: маленькие стихи, французские и михалковские. А после этого Морис Торез пел. Такой большой, с простым, грубым лицом, он пел так нежно, музыкально песенки для крошек-малюток. Очаровательная мелодия с припевом вроде «ладушки-ладушки, ай-люли-лю-ли». Жена его подпевала. Потом М. МТорез записал эту песенку в мою книжечку.

Когда я отдала свой альбом Василию Ивановичу Качалову (это было на концерте), я полагала, что он просто даст мне свой автограф, но он положил альбомчик в карман. Спустя какое-то время я получила его обратно и была смущена тем, что мой дорогой Василий Иванович потратил на меня столько времени, вписывая на крошечные странички такое длинное стихотворение:

Прелестен твой альбомчик, Рина!

Как ты сама, он мал, но мил.

Букет имен! Ты посмотри на

Любой листок. Будь стар и хил,

Как академик Комаров,

Иль вечно юн, как Михалков, —

Все пишут здесь, что ты прелестна.

Не возгордись! Все это лестно,

Но сохраняй серьезность, – вот то,

Чем ты пленила Шмидта Отто.

И академик, и герой,

И мореплаватель, и летчик,

И музыкант, и переводчик —

Поклонников твоих здесь рой…

Какая смесь одежд и лиц,

Племен, наречий, состояний!

Из хат, из келий, из темниц

Сошлися все здесь для признанья:

Пора стать Риночке Зеленой

Народной, а не заслужённой!

Но совесть моя довольно быстро успокоилась, потому что я знала, как Василий Иванович был невероятно добр и внимателен ко всем. Как-то раз, например, он, подъезжая к своей даче на машине, встретил старого дачного сторожа. Василий Иванович распахнул дверцу машины и, посадив старика вместе с его метлой и лопатой, въехал в ворота.

Много на свете было разных альбомов – и более прекрасных, и более красивых. Но что для меня бесценно в моей книжке? Каждый, кто написал в ней несколько слов, предстает передо мной сразу. Весь его облик, вся обстановка, время, характер самого человека – все оживает в воспоминании, все предстает в моей памяти мгновенно и ярко.

Здесь добрые слова, стихи, рисунки, зарисовки. И как меня всегда волновало и трогало, что на этих крохотных страничках люди придумывали, находили возможность что-либо написать. Ведь так трудно что-то придумать, тратить время на это.

Когда мы в 1943 году были на Черноморском флоте (я об этом писала), мы бывали и на береговых батареях, и на боевых кораблях. Капитан одного корабля, М., взял у меня альбом и в своей капитанской каюте, на своем капитанском столе написал в него такой мадригал:

На борту корабля-исполина

Появилась Зеленая Рина,

И средь пушек, брони и металла

Что-то детское защебетала.

То ли мама ко мне вернулась,

То ли детство в груди проснулось?

Ни черта не поймешь, и, признаться,

Без бутылки не разобраться.

Старшина, кочегар-верзила,

Хмуро буркнул: «Вот это счудила!

Вот чертовка! И до чего же

На дочурку мою похоже!»

Эта фраза, без соли, без перца, —

От нутра матросского сердца.

Бронь зеленым снарядом разрушив,

Рина вкралась в матросскую душу.

Потом наше начальство решило отправить нас на отдых.