Разруха

Тетрадку он нашел ранним вечером, устроился с ней на террасе, окруженной невысокими кипарисами, и перечитал от корки до корки несколько раз. Сначала — с чувством, что делает нечто недозволенное и постыдное, подглядывая в замочную скважину за обнаженной чужой женщиной, потом — что слышит шепот Марии, что она пытается сказать ему что-то важное, предназначенное ему одному. Ее слова касались его сознания, но их глубинный смысл от него ускользал, он улавливал лишь невысказанный упрек, окутанный смирением и тишиной. Жизнь Бояна протекала шумно, изнурительно, даже дико, ежедневные проблемы раздирали его на части, эта стихотворная тишина и недосказанность вызвали у него раздражение как отклик на ее закодированное презрение. Все стихотворения были предельно кратки. Как молитва. Как покаяние. Он подумал тогда, что причина — в ее заикании, в ее обаятельном (для него) дефекте речи, который у других вызывал лишь чувство неловкости, что именно заикание обусловило эту ее лаконичность. День вокруг него красиво угасал, звонки трамваев, доносившиеся с бульвара «Черный пик» звучали как-то празднично, его нежность и нежелание смириться с отчуждением жены росли… Бояна поразило последнее хайку, которое Мария написала трижды, ничего в нем не изменив.

Кто-то стучит в мою дверь —
враг или друг?
Если уйду,
кто останется здесь
открывать ее?
А если вернусь —
кто меня встретит?

На следующий же день Боян позвонил одному известному поэту, полуклассику-полудиссиденту и при всей своей занятости договорился о встрече у него дома. Поэт встретил его в костюме, даже галстук-бабочку нацепил — и стал похож не препарированную птицу. Боян вытащил ксерокопию тетрадки и положил ее на журнальный столик. Столик шатался.

— Это стихи моей жены, — сказал он. — Хочу их издать. Знаю, что сейчас это можно сделать за деньги. И я готов заплатить. Много.

Лицо полуклассика просветлело, его пожелтевшие от табака пальцы жадно цапнули рукопись. Этот человек выжил при скудоумии тоталитаризма, но оказался беспомощен перед постоянным недоеданием. Он был явно истощен, в потертой одежде, и даже сейчас выглядел голодным. Боян сразу же понял, что хайку Марии его не особо волнуют — свое безразличие полуклассик залил потоком дифирамбов и неуемного восторга. Все это создавало впечатление нечистоплотности, казалось, даже появился гадостный тошнотворный запашок. «Дух сопротивляется насилию, — мелькнула у Бояна мстительная мысль, — но перед унижением нищеты он бессилен».

— Госпожа Тилева — прирожденный поэт! — восторгался он. — Вы только послушайте, как она это сказала:

Осень раздевает меня как в последний раз…
Верни деревьям листья.

Он сглотнул и мечтательно умолк, глядя в угол комнаты поверх книжного шкафа, где не было ничего, кроме пыльной паутины. И пообещал, что сборник стихов будет богато иллюстрирован (перечислив имена своих друзей-художников), что он, разумеется, выйдет в твердой обложке, к тому же они сделают ей экслибрис, чтобы госпожа Тилева могла ставить его на свои личные экземпляры или добавлять к автографам. В то время Боян еще смущался при виде чужого унижения. Он достал портмоне и отсчитал для начала две тысячи долларов, оставив их на столике. Из него случайно выскользнула фотография Марии на созопольском пляже: обняв дочерей, она улыбалась в объектив мимолетной и, вместе с тем, какой-то заикающейся, смущенной улыбкой…

Для презентации книги Боян снял фойе театра «Слеза и смех», пригласил всю интеллектуальную элиту, несколько политиков (тогда он был знаком лично лишь с несколькими из них), человек пятьдесят бизнесменов с женами. Для коктейля были приготовлены дорогие напитки и деликатесы, которых хватило бы на целую роту солдат. Книга и в самом деле получилась прекрасной: на изысканной кремовой бумаге, с обилием полуабстрактных рисунков, обложка стилизована под грубую льняную ткань — воплощение сдержанного достоинства. Протягивая ее Марии, он подумал, что держит в руках ее душу. Она вяло взяла книгу, скользнула взглядом по ее названию «Короткое небо», предложенному поэтом-диссидентом, и с интересом перелистала начальные страницы. Ресницы жены удивленно затрепетали, словно заикаясь, и в тот долгий миг ожидания Боян почувствовал, как что-то между ними безвозвратно оборвалось, словно кто-то выронил хрупкий сосуд их жизни, и тот вдребезги разлетелся у их ног.

— Ты меня обобрал… к-кто, кто тебе позволил? — ее слезы его обожгли.

— Я хотел доставить тебе радость.

— Зачем ты так со мной, тебе мало других обобранных?

— Прекрасные стихи, они меня тронули.

— Единственное, что мне принадлежало… — Марию трясло, неудержимо, как в лихорадке. Ее пальцы, судорожно вцепившиеся в книгу, разодрали ее надвое, и это мучительное усилие его поразило, Бояну показалось, что она разрывает саму себя.

На презентацию она не пришла.

* * *