Разруха

— Но ты ведь не задавал мне вопросов. Ладно, раз ты так решил… Я согласна.

— И готова переехать с детьми в «Лозенец»?

— Мне всегда нравилась та квартира.

— Вы ни в чем не будете нуждаться, деньгами я вас обеспечу.

— Не сомневаюсь… ты последователен во всем.

Она снова склонилась над вязанием, вплетая в него тишину. Ему стало не по себе, Боян почувствовал давно забытую грусть. Надеясь, что Мария к нему безразлична, он вдруг осознал, что это не так, что каким-то странным образом они связаны навсегда. Мария его ненавидела или, что еще хуже, где-то в глубине души продолжала его любить: обреченно, неотвратимо, независимо от своих медитаций и душевного эгоизма. Ему вдруг пришло в голову, что лучше бы они расстались со скандалом, с битьем посуды и криками «мерзавец» и «подлец», с швырянием бонсаев в камин… Может, его уязвило именно то, как она восприняла его решение — просто, без возражений и гнева, со смирением свободного человека.

— Сегодня тебе кто-то звонил, — неожиданно сказала она. — От имени Генерала.

— Генерал мертв, Мария.

— Он был весьма настойчив, я бы даже сказала, груб… и я не дала ему твой номер телефона.

— Генерал уже давно мертв, — резко повторил Боян.

Мария пристально смотрела на него — и не видела. Чувство неуверенности и нависшей опасности не покидало его. Угроза была смутной, расплывчатой, но всеми фибрами души закоренелого циника он чувствовал ее незримое присутствие, как далекое эхо.

Боян расплющил в пепельнице сигару, тихо проронил «спокойной ночи» и поднялся на второй этаж. Он не зажег в коридоре свет, словно боясь, что его застукают на чем-то неприличном. В спальню Марии он не заходил, наверное, лет пять. Кондиционер работал, но в распахнутые окна вливался аромат летней ночи. Он перерыл ее сумочки, потом — ящики туалетного шкафчика и полки с бельем в шкафу, мельком удивившись, насколько же разнообразны женщины в выборе одежды. И, наконец, нашел то, что искал — на верхней полке, среди семейных фотографий, и эта близость с их умершим прошлым потрясла его. Ну о чем мог напоминать этот дамский «Бульдог» калибра 6 на 35 в окружении снимков его детей? Этот пистолет он купил очень давно, у того самого сбрендившего антиквара, еще принесшего ему тогда две картины Васила Стоилова и два серебряных подсвечника. Миниатюрный пистолет бельгийского производства с рукоятью из слоновой кости был украшен по дулу золотой инкрустацией — игрушка, а не оружие. Хапуга Борислав запросил тогда за него двойную цену, но Марии он понравился — «ну просто игрушка!» — и Боян подарил ей его на день рождения. Он вытащил обойму, почувствовав запах оружейной смазки, подержал пистолетик на ладони, ощущая его леденящий холодок.

— Лучше тебе ночевать в моей комнате, — сказал Боян и выключил настольную лампу.

__________________________

Я человек небрежный и поверхностный, не помню дней рождений детей, матери, Вероники, но помню день, когда Катарину выписали из больницы: восьмого июля, в разгар минувшего лета. Жара, казалось, доставляла мне физическую боль — асфальт, тротуары, здания сочились зноем, пожелтевшие листья на деревьях висели совершенно неподвижно, редкие прохожие на фоне общего «стоп-кадра» казались сомнамбулами, город выглядел, как препарированный. У больницы скорой помощи стояла синяя цистерна с водой с надписью «Вольф», цыгане мыли дорогу, но больше поливали себя и забавлялись вовсю, обрызгивая припаркованные у обочины машины.

— И впредь будь умней, — велел доктор Георгиев. Я старался не смотреть на его доброкачественную опухоль под левым ухом, но она магнитом притягивала мой взгляд.

— Конечно, мы теперь ученые… — ответил я.

— Хорошо, когда гармония восстановлена… правда?

— Гармония… — повторил я, — ах, да, конечно, гармония.

— И как можно больше физических нагрузок. Катюша должна как можно скорее восстановить чувство управления своим телом.

— Мы сделаем все возможное и невозможное тоже, — заверил я, — физические нагрузки…

— Но должен вас предупредить: все, что происходит с нами и внутри нас, зависит от нашего мозга, господин Сестримски. Там гнездится наше «эго», там будет вестись борьба, и победа будет ох, какой нелегкой.

— Конечно, в мозгу, — согласился я. — Вот, к примеру, я…

— Ваша дочь чертовски интеллигентна, а это потребует от вас особых усилий. Она в состоянии объяснить все, что угодно, и тем самым все, что захочет, сумеет оправдать. Вы меня понимаете, господин Сестримски… — его глаза умоляли не смотреть на его опухоль, поросшую тоненькими седыми волосками, — вы ведь писатель.

— Да, писатель, — подтвердил я.

Доктор Георгиев, не в силах более выносить ни мой пристальный взгляд, ни мое остолбенение, склонился над столом, выписывая рецепт, и подставил мне свою спину.

— Он классный писатель, — сказала вдруг Катарина, заставив меня вздрогнуть. Она казалась еще более худой, болезненно хрупкой и поэтому какой-то неприступной, скрывшись вдобавок за своими чудовищными стеклами очков. — Поверьте.

— Я тебе верю, детка, верю… я ведь тоже кое-что читал из книг твоего отца. И как можно больше жидкости, побольше фруктов и овощей.