Разруха

Мы с ним подписали договор. Бебо привез мне старый видеомагнитофон и штук пятьдесят кассет. Более бездарного и тупого сериала я не мог себе представить! До обеда смотрел «Страсти» — все серии подряд герои повторяли одно и то же, им просто нечего было делать. После обеда, усмиряя свое отвращение травяным чаем, я садился за машинку (тогда у нас еще не было этого чудовища — компьютера) и погружался в вихрь любовного сюжета, который мне приходилось самому придумывать. Пять месяцев жизни я пустил по ветру — на страсти — чувствуя себя самым ловким графоманом из всех, кого знал. Получился довольно приличный роман. Вероника даже назвала его «психологическим текстом с дискурсом в наши болгарские проблемы». Я погрузил героев в сомнения и измены, в клубок интриг, в расставания и банкротства, сделал и несколько «горячих» сцен, по совету своих приятелей-журналистов. Пока Бебо тянул кота за хвост и готовил книгу к печати, «Страсти» сняли с экрана. Успех у романа получился вялый, громоподобное имя Марко Катани осталось незамеченным, а Тончев заплатил мне столько, сколько стоил выпитый мной чай и выкуренные сигареты.

Последняя работа, которую я сумел найти, выпала мне, благодаря стараниям моей бывшей подружки, психолога. Мы случайно встретились на площади Славейкова, она как раз получила зарплату, и мы с ней напились в кафешке у Иванны. Двадцать лет назад мы яростно занимались любовью, на этот раз она привела меня к себе домой, но у нас ничего не вышло. Она постарела и находилась в процессе развода, а я был грустным безработным. В ее панельной мансарде царил зверский холод (она отключила батареи, чтобы сэкономить на отоплении), мне на колени постоянно лезли две ее кошки, любопытные, как две соседки-сплетницы. Мы поцеловались, я поприжал ее, скорее по привычке, но раздеваться нам не хотелось, скорее — одеться потеплей.

— Не стоит, ни к чему это, дорогой… — я тогда подумал, что, наверное, у нее вылинявшее от стирки бельишко, может, даже с заплатами, и она стесняется мне в нем показаться.

На другой день Марианна позвонила мне, сказала, что поговорила со своей шефиней, и та согласилась назначить меня на работу с испытательным сроком.

— Ты ведь писатель, разбираешься в психологии, значит, справишься. Мели, что на ум взбредет… но высший пилотаж — научиться молчать.

Так я сел на «телефон доверия», единственный мужчина в коллективе, поэтому на меня скинули все ночные смены. В десять я входил в неотапливаемый сырой дом на улице Алабина, населенный духами, двумя впавшими в маразм стариками и сотрудниками «телефона доверия», занимавшими весь второй этаж. У нас было четыре телефонных линии, но ночью работала только одна. Мой «кабинет» был оборудован кухонным столом, пепельницей в форме ракушки, удобным стулом из искусственной кожи, продавленным диваном, прошлогодним календарем фирмы «Сименс» и постером с полуголой Памелой Андерсон. Ее пышная, якобы природная грудь просто лезла мне под нос. Однажды я ее поцеловал, и на губах остался вкус пыльной занавески. Я забывал о ней, не вспоминал днями, но в трудные моменты она отвлекала меня, спасала, пока я выслушивал чужие истерики, тревоги и переживания.

Сначала мне было интересно, я с любопытством ждал очередного звонка. Вдруг понял, что иногда человек может быть только голосом. Мне казалось, что люди, взывавшие к моей отзывчивости, не имеют лиц, что они — чистое страдание, лишенное плоти, что боль — это и есть слово. Меня поражало, насколько все мы уязвимы, но самым поразительным мне казалось постоянное стремление делиться наболевшим. Они верили мне, потому что меня не существовало, меня просто не было. Я был с ними, и в то же время, меня не было. Люди не стеснялись — от нашего краткого общения не оставалось и следа, я был всего лишь эхом, а они сохраняли свое достоинство, свою незапятнанную анонимность.

— Он меня бьет, — плакала женщина, я зримо ощущал, как она сжимает телефонную трубку, — но я без него не могу.

— О-о-о, — тянул я, — мое дело было слушать, когда я пытался советовать, они замыкались в недоверии и прерывали разговор. Я был лишь безучастным слушателем, чем-то несуществующим, тайной исповеди, произнесенной на заднем дворе церкви.

— Позавчера он привязал меня к постели и ремнем… а потом мы занимались любовью.

Я закуривал и рассматривал потолок в ожидании следующего звонка.

— Что мне делать, что делать, господи, я чувствую себя женщиной, — рыдал мужской голос. — Когда меня случайно касается кто-нибудь из однокурсников… я впадаю в столбняк.

— Я вас понимаю, — отвечал я.

— Я такой худенький… вчера примерил мамино платье…

Человеческое отчаяние было многолико и подчас необъяснимо, как сама жизнь. И неповторимо. Окружающий мир был болен, но вот что я заметил: люди хотели делиться наболевшим, но им не хватало слов, способности выразить свои мысли. Они путались в банальностях, в клише, в скудости словарного запаса: «короче», «так сказать», «вы меня понимаете» и «я просто в шоке!» Если кому-то из них удавалось меня растрогать или заставить грустить, я приходил ему на помощь.