Разруха

За неделю до появления пикапа, на котором разъезжал тип, скупавший откормленных гусей, я отъехал в сельпо за последними мешками кукурузы. Продавец ушел на обед, так что мне пришлось подождать. Я загрузил мешки в свою многострадальную Ладу и вернулся к трем пополудни, а обычно к этому времени я уже заканчивал вторую кормежку. Припарковавшись у забора и зайдя во двор, я заметил, что входная дверь — нараспашку, а в доме царит подозрительная тишина. Бросился в подвал: он был пуст. Меня обокрали. Два уцелевших гуся, плескавшиеся в алюминиевом тазу, посмотрели на меня с упреком (или насмешкой?). Я не испытал ни гнева, ни боли, в голове царила пустота. Сел прямо на земляной загаженный пол и стал кормить оставшихся гусей.

И это тоже Вероника помнила.

Домой, в Софию я вернулся с двумя посиневшими полуощипанными гусиными тушками. При виде такой картинки, Вероника хлопнула дверью в ванную комнату и закрылась на ключ. С того самого вечера она стала беспричинно смеяться, а я — беспричинно выпивать. Мы яростно собачились, и это было хорошо, постоянные упреки цементировали наши отношения, они были сродни любовному акту, «ты просто гад, подлец!» со смехом кричала она и, казалось, получала оргазм. У отца слезились глаза, мамина бодрая, уверенная походка сменилась неуверенным шарканьем, Мила и Катарина перестали смотреть телевизор, при первых признаках надвигающейся грозы они закрывались в детской и включали облезлый кассетник.

Удивительно, но в тот период нашей совместной жизни мы ссорились главным образом из-за политики. Вероника была густо-синей отъявленной демократкой, а я притворялся красным. Все это приобретало абсурдные формы, учитывая, что ее отец был активным борцом против фашизма и капитализма, а мой пострадал от народной власти. От своего дедушки в провинциальном городе Лом папа в свое время унаследовал лавку, где готовили и продавали лимонад, которую в тысяча девятьсот сорок седьмом году активисты «Отечественного фронта» назвали фабрикой и подвергли национализации. Этим жестом социальной справедливости классовые мстители не только оставили город Лом без лимонада, но и пожизненно навесили на отца постыдный ярлык «фабрикант». В те времена считаться фабрикантом было куда предосудительней и недостойней, чем убийцей или педофилом. Папа любил свою скрипку, почти как маму, но учиться в Консерватории ему не позволили — усмотрели опасность в том, что «фабрикант» будет допущен к Паганини. Чтобы не расставаться с музыкой, отец научился вырезать душки. И стал уникальным специалистом в этой области, его мастерство было признано во многих странах — треть всех скрипок, созданных в то время, например, в ГДР, звучали благодаря его умению. Вырезание из дерева этой незаметной, но самой трепетной части инструмента, начиная с выбора древесины и кончая последним штрихом пилочки, требовало терпения, душевной гармонии и благости. «Скрипка помнит все, что может сыграть, — мечтательно говорил отец, — если у нее живая душка».

Странно, но вопреки своему прошлому людей, пострадавших и отвергнутых обществом, вопреки обрушившейся на нас анархии и откровенному грабежу последних лет, мама с папой голосовали только за БСП — до тех пор, пока правительство Жана Виденова[34] не лишило их последней надежды. Мой выбор тоже был драматичен и имел конкретную причину. Я ходил на все митинги, помню радостное возбуждение людей, даже опьянение от одной мысли, что все мы вместе,веру сквозь слезы — в то, что будущее будет не «светлое», как ранее обещалось, а «наше», что мы перестанем жить во лжи. Это длилось до тех пор, пока я не зашел в «Город истины», палаточный городок протестующих интеллектуалов, и не прогулялся среди этого живописного хаоса веселья и нахальства. Я лично знал многих из «диссидентов», устроившихся перед «Партийным домом» — зданием ЦК БКП; большинство из них давно стремились во власть, ползали в ее ногах и заискивали перед ней. Один из них всего месяц тому назад отказался подписать декларации «Клуба гласности и перестройки», показавшиеся ему опасными, другой хвастался, что играет в карты с женой бывшего премьер-министра, о третьем я знал, что он из спецслужб. И я вдруг понял, что им нужна не свобода, а новое подчинение, что они разлеглись здесь на площади, чтобы сменить лицо и заработать новую биографию для нового хозяина — Демократии. Я почувствовал себя обманутым, обессилев от отвращения.

— Ты ненавидишь интеллигенцию, потому что презираешь себя, — сказала мне тогда Вероника.