Разруха

Отчасти она была права. Гордая независимость — привилегия, которую могут позволить себе только либо высокие духом, либо очень богатые люди. Ни к одним, ни к другим я не относился. Мое нежелание или неумение приспосабливаться не стоило ломаного гроша. Вожделенные перемены оказались проблемной одежкой. Ее надевали все, но сидела она на всех по-разному, кто-то резко глупел, половина наших друзей развелись из-за политической несовместимости. Люди, любившие друг друга, родившие детей, объединенные общим прошлым, расставались как враги. Я до сих пор не перестаю удивляться — как после романтических месяцев всеобщего единения политикам удалось разъединить людей, пробудить в них ненависть, чтобы прикрыть свою бездарность и безудержную алчность.

После того, как окончательно разбились мои последние надежды найти работу, наши стычки с Вероникой стали злыми, мы кричали с такой же страстью, с какой некогда любили друг друга в постели, но я все еще был спокоен, потому что, как и любовь, ненависть делает нас несвободными, зависимыми друг от друга. Да, тогда Вероника еще нуждалась во мне.

* * *

Я углубился в воспоминания об испытаниях, выпавших на мою долю, их течение резко прервал телефонный звонок. Тапочки Вероники сердито зашлепали из кухни в прихожую, она взяла трубку. Разговор был недолгим. Она сухо отвечала «да» и «нет», как человек, которому неудобно разговаривать.

— Да, да, — сказала она, а потом: — нет, нет…

Меня поразил ее голос — вибрирующий, осипший от волнения, которое она пыталась скрыть.

— Да, да… — торопилась она окончить беседу, — но, как ты помнишь, Мишель Фуко сказал: «История заканчивается со смертью рассказчика».

Я запомнил эту многозначительную фразу. Подобно шифру от сейфа, она была призвана скрыть что-то постыдное или совсем сокровенное. Запомнил и ее смех, словно кто-то пощекотал ее прямо по сердцу.

— Нет, нет, — сказала Вероника, — я не одна. До завтра. — И положила трубку.

* * *

В начале тысяча девятьсот девяносто девятого года, подобно большинству болгар, мы тоже утратили веру в то, что в конце тоннеля забрезжит свет и, наверное, раньше других поняли, что если свет появится, он будет от встречного поезда. Мы больше не покупали газет, рассеянно смотрели новости по TV, в которых самым интересным были рекламы стирального порошка «Ариэль» — «„Ариэль“ отстирывает даже самые стойкие пятна» — или чудодейственного «Тефаля» — «„Тефаль“, ты думаешь о нас»… Мы ссорились каждый день, но это не было столкновением взглядов. Вероника утверждала, что Луканов[35] самым зловещим образом сокрушил и ограбил страну, а я ей доказывал, что правительство Костова[36] сделало то же самое. Наше примитивное ожесточение было последней попыткой напомнить друг другу о себе. И не разбежаться.

От усталости (она работала в трех местах) или из безразличия, которое вызывает любой бессмысленный затяжной конфликт, Вероника вдруг замолчала, потеряв интерес к спорам, но я почувствовал, что она физически меня бросила. Последнее время мы ожесточенно предавались любви, стремясь даже в наслаждении причинить боль, я шептал ей на ухо грязные слова, а она не возражала — чтобы унизить меня в своих глазах. Я подстерегал ее, как паук. Накопив энергию от постоянного безделья, отупев от ракии, выпитой в кафе у Иванны, я с нетерпением ждал ее возвращения и в паузах между ссорами — на балконе, в ванной или на кухне — по-свински лез ей под юбку или туда, где стрелка на колготках касалась ее укромного места. Мы торопились лечь в постель, я забывался в великолепии ее грудей, но это была не игра наших тел, а столкновение нашего воображения, некая форма виртуальности: «все происходит в голове», я это давно знал. Наше желание принимало форму насилия. Вероника позволяла мне это извращение, словно я был чужим, незнакомым мужчиной, с которым она случайно познакомилась на трамвайной остановке, и забудет его сразу же, как только он выплеснется на ее бедра. Чем отстраненнее она меня воспринимала, тем полноценнее и изощренней было ее удовольствие, и я понял, что теперь нас связывает только взаимное отчуждение.

Когда наши скандалы поутихли, и Вероника отвернулась от меня — даже на нашем скрипучем полутороспальном семейном ложе — я испугался по-настоящему, почувствовав горький вкус одиночества. Мне начали сниться кошмары. В то время отец, споткнувшись о ковер, сломал себе ногу, а было ему восемьдесят шесть лет. Я отвез его в Окружную больницу, и врач, похожий на древнегреческого Аристофана (может, своей насмешливостью), сказал, что папа сломал кость не потому, что упал, а упал, потому что истончился хрящ, сустав не выдержал тяжести его тела и раздробился.

— Операцию делать не советую, — назидательно подытожил он, — обойдется очень дорого.

— Не думайте об этом, — ответил я, думая именно об этом.

— У вашего отца слишком слабое сердце… Вы видели, как гаснет свеча, от малейшего дуновения? Он просто не выдержит оперативного вмешательства… К тому же, в его возрасте кости трудно срастаются.

— В таком случае, что же делать? — я сжал руки в замок.