Разруха

Мрачным мартовским днем, перелистывая рекламные страницы газеты «Курьер» в надежде найти работу, я попал на короткое сообщение: «Куплю картины, ордена, монеты, драгоценности, часы, фарфоровые статуэтки, предметы интерьера». Дальше шли номера телефонов — домашнего и мобильного. У меня словно пелена спала с глаз, в голове прояснилось, будто сквозь плотные свинцовые тучи пробилось солнце и засияло специально для меня. Дело в том, что у меня была приличная коллекция часов и картин, частью подаренных, но большинство из них я покупал сам. Я любил каждую из них, помня слова Лики Янко о том, что каждая картина — как цветок, и чтобы она излучала энергию, ее нужно поливать взглядом. Картины стали частью моего дома, частью меня самого. У меня не было бесценных полотен Димитрова-Майстора или Златю Бояджиева, но многие мои сверстники-художники уже при жизни считались классиками. Сразу же, не задумываясь, я набрал телефонный номер, указанный в «Курьере». Мне ответил приветливый мужской голос. Так я познакомился с Бориславом — человеком с невинным лицом младенца и пальцами иллюзиониста…

__________________________

__________________________

Целый месяц после ухода из Министерства внутренних дел Боян занимался лишь одним: он привыкал. Приучал себя ждать и быть свободным, а это опустошающие и взаимоисключающие состояния, которые в совокупности обеспечивали ему постоянную головную боль. Он чувствовал страшное напряжение, словно, заняв стартовую позицию на соревнованиях по бегу, ждал заветного выстрела, но никто не торопился стрелять. Каждый день тянулся до бесконечности, став невыносимо тягостным, часы словно замерли, слякотной мрачной зиме не было конца-краю.

По привычке он вставал утром в шесть часов, принимал душ, брился и плотно завтракал — голодать ему предстояло до самого вечера. К девяти Боян добирался до отеля «Нью-Отани», парковал свой жалкий «москвичок» подальше от входа, где стояли блестящие лимузины, и покупал газеты в ближайшем киоске. В полдесятого входил в фойе, окидывал себя взглядом в бдительном зеркале и, съежившись от смущения, садился за стойку бара.

— Какие-нибудь новости? — неизменно интересовался Боян.

— Вас никто не спрашивал, господин Тилев, — иронично отвечал бармен, поглаживая свои альфонские усики и обдавая Бояна презрением. Хоть Боян и выглядел довольно прилично в своем новом костюме и элегантном галстуке, но просиживая ежедневно по восемь часов на высоком табурете у барной стойки, не заказывал ничего серьезного. Профессиональным нюхом узаконенного мошенника Жан (настоящее имя бармена было Иван) моментально учуял неуверенность «господина Тилева» и воспринимал его как мелкую подсадную утку, присутствие которой не сулило ему никаких барышей. И терпел его с высокомерным превосходством знати над плебсом.

— Пожалуйста, чашечку кофе, — заказывал Боян.

В то время чашка кофе в «Нью-Отани» стоила запредельно — два лева, к тому же, кофе был горьким на вкус, но ведь нужно было что-то заказать. Боян понимал, что теперь он богат. Ливанец оставил ему целую пачку денег, пять тысяч долларов, но ведь эти деньги кому-то принадлежали… Что-то, то ли воспитание в относительной и удобно-всеобщей бедности, то ли служба в Министерстве внутренних дел, то ли провинциальное социалистическое мышление, не позволяли ему даже думать об этих долларах, как о своих. Он берег их, экономил и заботился об их сохранности. Они с Марией спрятали деньги в пустой банке из-под компота и переставляли с места на место, спрятав, наконец, среди прогнивших деревянных ящиков на балконе. Чеки за два костюма, заказанные в Доме моды «Лада», новые галстуки, рубахи и ботинки Боян аккуратно убрал в подаренный кейс. Когда придет время, он сможет отчитаться за расходы.

Сидя за стойкой бара, он шелестел газетами, делая вид, что внимательно изучает прессу — особенно скандальной была новая газета «24 часа». В Болгарии все кипело и бурлило, «зависшее» время сгустилось до неузнаваемости, мир удивительно менялся на глазах, события кружили голову своей значимостью, но он не мог воспринять их и запомнить. И мчался по жизни параллельно событиям, как мчится скорый поезд мимо маленьких станций, голова оставалась пустой и постоянно болела. Боян был абсолютно свободен — и ждал…

После обеда он заказывал вторую чашечку крепкого кофе. Оглушенный голодом и кофеином, презрением Жана и непривычной роскошью отеля, Боян расплачивался со скрупулезной точностью, любезно прощался и шел к стойке регистрации.

— Есть что-нибудь для меня? — интересовался он, скованный собственным бездействием.

— Вам, господин Тилев, писем нет, — отвечала ему девушка-красавица.

— В таком случае, я хотел бы пройти к сейфу, — говорил Боян.