Разруха

Боян спустился в фойе отеля, на скорую руку выпил у Жана чашку крепчайшего кофе. И вспомнил бесценные советы Генерала, прозвучавшие на тропинке с табличкой «Осторожно, медведи!» как приказ: «Никому не доверяйте. Будьте иногда щедрым, когда используете людей, но всегда жестоким, когда от них освобождаетесь». Он вернулся назад в офис. Фанча (в сущности ее звали Стефанка) красила губы перед зеркалом. Получался хищный кровавый оскал.

— Вы меня напугали, господин Тилев, — помада скользнула по лицу, оставив кровавый след на подбородке.

— Забыл ключи, а еще забыл сказать вам кое-что важное. Завтра переезжаем в новый офис на Московской улице.

— Я же там сегодня была, это просто фантастика, господин Тилев! Дворец, настоящий дворец! Здесь, в этой тесноте…

— А еще забыл вам сказать, что с завтрашнего дня вы уволены. Я выплачу вам зарплату за целый месяц, но удержу из нее стоимость телефонного разговора с Бейрутом, — твердо отчеканил он.

И тут она все поняла. Оторопела. Лицо ее по-старушечьи сморщилось, грим потек, а руки повисли плетьми…

* * *

Летом того же года они переехали в двухэтажный пентхаус, окна которого выходили на южную сторону, на притихший силуэт Витоши. Он вывел жену и детей на террасу, огражденную кипарисами в кадках, перед ними волнами изгибались крыши новостроек богатого квартала, слева, в низине, стелился жирный софийский смог. Дети захлопали в ладоши, а потом бросились вверх по лестнице на второй этаж — у каждой дочери было по две отдельные комнаты.

— Я з-здесь потеряюсь, — заикаясь, проронила Мария. — Уже потерялась…

— Ничего, найдешься.

— Тебя н-нет целыми днями…

— Вот он я, — Боян рассмеялся, прислонившись к колонне черного камня у камина.

— Здесь я убирать не буду, — заявила Мария.

— Конечно, это уже не твое дело, — ответил он.

Их окружал тонкий запах невысохших стен и лака; итальянская мебель пахла своим, особым запахом — ее подобрал дизайнер с тонким вкусом, но Боян знал, что мебель еще необжитая, что пока даже заставленные мелочью полки казались пустыми.

— Не знаю, почему, но я просто не могу здесь убирать.

— Мы наймем домработницу.

— А мне что делать?

— Будешь отдыхать, читать, развлекаться.

— От чего отдыхать и как развлекаться? — не упрек, а удивление в ее голосе вызвало у него раздражение.

Боян отвернулся, его руки погладили каминные часы. Он купил их только вчера у пройдохи Борислава. «Я десять лет занимаюсь антиквариатом, но более красивой вещицы не держал в руках, — сказал ему тот. — Гляньте, господин Тилев, какие завитки, обратите внимание на печати». Часы представляли собой толстощекого ангела, сидящего верхом на черепахе, и дующего в трубу. Фарфоровый циферблат крепился на золотой пластинке, часы показывали и фазы луны. Боян завел их, и время тронулось дальше.

— Я принес рекламные проспекты, — сказал он, — летом, в августе, едем в Ниццу. Представляешь, свожу тебя в Монте-Карло в казино, поиграем в рулетку.

— А к-как же Созополь? — тихо заикнулась Мария.

— Но ведь мы были в Созополе в прошлом году, — ответил он.

— В прошлом году в Созополе… — эхом долетел до него ее голос.

— Ну и черт с тобой! — внезапно налетевшая горькая ярость охватила его, как приступ астматического удушья. Он с трудом глотнул воздух пересохшим горлом, прошел через всю гостиную, чуть замешкался в многодверии огромной прихожей и вылетел из дома, громко хлопнув дверью. В машину садится не стал — до «Нью-Отани», до слюнявой преданности Жана здесь было всего несколько сотен шагов.

Через две недели, когда около девяти вечера он вернулся домой, пентхаус встретил его темнотой и какой-то безнадежной пустынностью.

Боян обошел все комнаты — везде было пусто. После шумной ресторанной вакханалии тишина в доме показалась ему многозначительно-жгучей. Он сварил себе крепкий кофе и только тогда заметил на обеденном столе записку. Рука Марии, казалось, заикалась, неровный почерк показался незнакомым. «Не жди нас. Мы с детьми больше не вернемся». У него слипались глаза, завтра ему предстояла решающая встреча с заносчивыми русскими. Он опустился на обитый кожей стул. Что-то в нем оборвалось, его охватило отчаяние. Он готов был смириться с любым капризом, но эта несправедливость его просто парализовала. Он даже не мог ожесточиться, просто был не в состоянии испытать гнев, и это расстроило Бояна окончательно.

Когда дочери были еще совсем маленькими, он каждый вечер приносил им «сюрпризы». Какую-нибудь мелочь, чепуху — вафли, карамельки, мелкие пластмассовые игрушки. Однажды его допоздна задержали в министерстве, они готовили какую-то юбилейную выставку. Иглика и Невена не ложились, ждали его с сонными глазами, полными любопытства. «А где сюрприз?» — хитро выспрашивали дети. «Папа виноват перед вами, — опустил он голову, — я ничего не принес. Вот только хлеб». «Хлеб, хлеб! — захлопали они в ладоши, — папа принес нам хлеб!» — и ткнулись мордашками ему в руки. «В чем я перед ними виноват? Все, что я делаю, я делаю для них!» — подумал Боян. Он был не в силах вынести эту несправедливость.