Разруха

«Это ты говоришь мне о совести?» — подумал Боян. Гнев ослепил его сознание так всеохватно и ярко, так спасительно вовремя, что все стало на свои места. Он почувствовал себя гораздо лучше, теперь он мог рассуждать.

— Я тоже болгарский офицер, — резко и отчетливо произнес он. — И я исполню свой долг!

Генерал цинично ухмыльнулся, словно спрашивая: «Перед кем?», и опять поморщился. Их разделяла тишина — душная и плотная, как сигаретный дым.

— Это ваш выбор, — медленно произнес он. — Но в таком случае ваша супруга и дочери останутся здесь. У нас.

— Я хотел бы сказать ей два слова. Всего два слова, — теперь Боян ни о чем не просил, и старик это почувствовал.

— Она наотрез отказалась с вами встречаться.

— Что ж, простите, что доставил вам столько хлопот, господин Генерал. Спокойной ночи.

Боян встал и твердым шагом направился к выходу. «Борщ и матрешки», — неожиданно мелькнуло у него в голове. Он словно окаменел. А потом неожиданно, совершенно нелогично всплыло: «Спокойствие гнева».

Он уже стоял в двери, когда кто-то ворвался в коридор. Мария. Заплывшее от долгого плача, опустошенное болью бесцветное лицо, широкая наташина ночная рубашка до пят… Она, задыхаясь, бросилась ему на шею, покрывая лицо заикающимися поцелуями.

— Мой милый, единственный мой, — всхлипывала она ему на ухо так, словно это он ее бросил и отнял у нее детей, словно это он оставил ее навсегда, а она, наконец, нашла его и вернула домой.

* * *

Гораздо позже Боян осознает, что в его новой жизни это стало самым решительным и, быть может, судьбоносным усилием. Именно в тот миг он сумел содрать с себя прошлое и вышвырнуть его на помойку — нищим. Воспоминание о пережитом в московском институте фиаско, примирение с тем, что в его жизни ничего и никогда больше не случится, с тем, что он обречен влачить свое существование на жалкой столичной окраине, жгучий запах кислоты в его фотолаборатории стали Бояну совершенно чужды, словно касались другого, незнакомого человека. Он не просто переоделся в костюм преуспевающего бизнесмена, а играл теперь самого себя, став настоящим Бояном Тилевым, преодолев одновременно два препятствия, мешавших ему принимать решения — парализующий страх перед Генералом и страх, что Мария может от него уйти.

Вернувшись с детьми в их двухэтажную квартиру, Мария притихла, замкнулась в себе, ни о чем его не спрашивала, они почти перестали разговаривать. Она ринулась покупать все подряд, мстительно швыряя его деньги на ветер, подружилась с антикваром Бориславом и его смешной женой, но Боян чувствовал, что Мария сдалась. Затем ее охватил интерес к потустороннему, к тому недоказавшему свое существование миру, который соблазняет умы покоем и мудростью. Наверное, Мария делала это ради него, подсознательно надеясь, что ее щедрая благотворительность и жизнь по законам кармы искупят его грех, его обреченность быть самим собой. Мария все еще верила, что он заблуждается, что окружающий ее обезумевший мир — просто кошмарный сон, и что в один прекрасный светлый день Боян проснется.

Несколько раз в постели она пыталась читать ему вслух отрывки из бесед забытого и вновь воссиявшего Дынова[40], но Боян засыпал. Раз в неделю она водила его в церковь, предпочитая тихую уединенность храма при семинарии, в который они входили под руку, неизменно в черном, словно приходили в церковь, чтобы торжественно похоронить нечто еще живое и несказанно дорогое. В шепчущем полумраке у алтаря Мария утирала слезы, раболепно прикладывалась к иконе Богоматери, а он зажигал свечи и опускал в ящик для пожертвований неизменные пятьдесят долларов. После провала презентации ее книги стихов в театре «Слеза и смех» Боян подчинялся ее капризам, но теперь он знал самое важное. В ту незабываемую ночь у Генерала он сделал свой Выбор, перерезав пуповину своего безликого подчинения, и с тех пор уже он, а не Мария, мог уйти. Она сопротивлялась лишь потому, что он позволял эй это. Ее упорное сопротивление, в сущности, происходило с его согласия. Он получил свободу — иную, неведомую ему раньше, не имевшую ничего общего с всевластием денег, это была безмерная свобода человека, переставшего любить, переставшего любить кого бы то ни было.

Пренебрегая приглашениями, он больше никогда не появлялся у Генерала. Отказывался воспитанно, с подчеркнутой любезностью, по праву очень занятого человека. Они все реже говорили по телефону, разговоры становились все более короткими, служебными, лишенными пустословия и болтливости, присущими страху.

— Вы создали настоящую империю. Знайте, я вами горжусь, — сказал ему однажды Генерал.

В его ровном сдержанном голосе прозвучали нотки удивления и искреннего восхищения. Именно тогда Боян почувствовал, что теперь они даже не ровня — Генерал предстал перед ним одиноким стареющим пенсионером.

Через пять лет после той миротворческой ночи, когда он вернул Марию, а она его потеряла, неожиданно на рассвете ему позвонила супруга Генерала, позвонила на его второй VIP-мобильник, номер которого знали человек двадцать, не больше.