Разрушение храма

…Гул. Уходящий, стихающий. Соединившись вместе, завертевшись винтом, закружившись фейерверком, шутихой, хвостатой кометой, удаляется за невидимый горизонт, за край мироздания фиолетово-розовый клубок сцепившихся друг с другом недавних видений, фантастических картин, потусторонних миражей, многоцветных бликов — зигзаги, спирали, овалы, окружности, гроздья, оранжевые треугольники, пунцовые квадраты, багровые ромбы.

Мир упрощается. В холодной ночной тишине передо мной возникает спокойная, умеренная, черно-белая графика высоких хвойных лесов, где-то шумит холодное море, ветер колышет тяжелые лапы елей, гнет верхушки сосен, я иду между соснами, между стройными смолистыми стволами, вхожу в большой фруктовый сад, плоды висят кругло и тяжело, ряды яблонь уходят к горизонту, я касаюсь рукою листвы, она трогает мою ладонь и вздыхает на ветру — широко и свободно, и я тоже широко и свободно вздыхаю вместе с ней, и мне сразу необъяснимо вольно делается на душе, и я вижу вдалеке большое старинное здание, я долго иду к нему между яблонями и уже издали начинаю узнавать его — это собор Парижской богоматери.

Я подхожу к порталу собора Парижской Богоматери — в туманном рассвете морозного январского дня он не падает на меня всей своей готической громадой. Собор стоит на месте. Он цел и невредим. Ему ничего не угрожает.

Я трогаю поводья своей белой лошади, и моя тонконогая, пугливая кобыла трогается с места по редкостойной лиственничной якутской тайге, сквозь ядовитые лиловые испарения умирающих гейзеров, вдоль шумящего где-то внизу и слева безымянного ручья, который через месяц будет назван моим именем.

Мне двадцать пять лет. Я слышу Пятую симфонию Бетховена — судьба стучится в дверь. Я еду на белой лошади навстречу своей судьбе. И на душе у меня легко и радостно, как может быть легко и радостно на душе у человека только в двадцать пять лет, когда он едет верхом на белой лошади навстречу своей судьбе.

Нет, мне не двадцать пять лет. Мне двадцать три года. Я еду на практику в Великие Луки. Я только что решил навсегда покончить с поэзией, чтобы проявить себя в журналистике, — ради нее, ради своей будущей жены…

Нет, нет, нет и еще раз нет! Я никогда не поеду в Великие Луки. Я никогда не буду проявлять себя в журналистике ради нее, я никогда не брошу писать стихи ради нее. Я вообще ничего не буду больше делать ради нее — ни писать свою первую книгу, ни покупать путевки в свое свадебное путешествие, ни улетать с Внуковского аэропорта в столицу государства Ливан город Бейрут через Софию и Афины.

Нет, я больше не журналист. Я снова поэт. Мне двадцать лет. Я бегу в эстафете по Садовому кольцу, легко отталкиваясь от земли, и все фотоаппараты, все кинокамеры со всех сопровождающих эстафету машин направлены на меня.

Нет, я бегу не по Садовому кольцу, не в эстафете. Я бегу по Преображенскому валу, вверх от реки Хапиловки, я взбегаю в свое детство. И отсюда, из своего детства, я взлетаю на зеленом деревянном планере над Тушинским аэродромом.

Мне двенадцать лет. Никогда и нигде не было никакой войны. Никогда я не уезжал со своей Преображенки ни в какую эвакуацию, не стоял по ночам за хлебом, не голодал, не мерз, не терял хлебных карточек, и всегда у меня было хорошее зрение — единица в обоих глазах, я никогда не ходил по медицинским комиссиям Московского военного округа, и никто никогда не комиссовал меня и не списывал из авиационного училища.

И вообще никогда и нигде в мире не было ничего плохого. Все люди всегда и везде любили друг друга, делали друг другу только добро и никогда и ничего не разрушали друг в друге, и все время земля была большим яблоневым садом, высоким хвойным смолистым сосновым лесом, и море шумело всегда, и везде хорошо и спокойно.

…Я протягиваю руку в холодную темноту. Римма лежит на земле рядом со мной. Я кладу руку ей на грудь. Ее сердце бьется у меня на ладони.

— Ты здесь, милая? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает холодная темнота ее голосом, — меня еще здесь нету…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Когда самолет приземлился в Ленинграде, за круглым окном-иллюминатором шел дождь. Крупные капли воды, словно слезы, бежали наискосок по наружному стеклу, оставляя после себя прозрачный вздрагивающий след.

— Ну вот, — сказал Курганов, глядя в окно, — невесело встречает нас твой город.

Римма усмехнулась. За все время этого неожиданного, внезапного перелета от Черного моря к Балтийскому она не сказала и двух слов, отвечая на все вопросы и реплики Курганова только этой молчаливой, ироничной, а может быть, просто грустной усмешкой.

…Сегодня утром в Сочи (день всего прошел после похода в горы) около дома, в котором Олег снимал комнату, остановилось такси. Курганов, стоявший на террасе, увидел, как медленно открылась дверца машины и длинная, красивая женская нога в блестящем нейлоновом чулке и непривычной для лета тяжелой зимней туфле, повиснув на мгновение в воздухе, опустилась на землю.

Римма, в туго перепоясанном белом пыльнике с новой, высокой, незнакомой Курганову прической, вышла из такси.