Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Сулема – это высококонцентрированная ртуть, и если кто наглотается сулемы, то яд попадает в желудок, а оттуда в кишечник. Там он прячется и начинает свое смертоносное разложение. Сулема все разлагает, все превращает в месиво; она превращает нашу плоть в кашу и очень медленно разлагает органы. Затем она ползет вверх, и когда она добирается до почек, они больше не могут выделять мочу. Моча остается в теле и переполняет его, и когда моча достигает сердца, то сердце останавливается, и это конец. Это называется уремией, и обычно все происходит быстро, но у Урсулы это протекало долго. Она протянула три недели, и это время дало нам возможность медленно осознать несчастье, смириться с катастрофой. Смерть требует стиля, стилю необходимо было сформироваться – как можно осознать смерть без стиля?

Тень преступления быстро отступила от нашего дома. Мой отец позвонил из министерства в полицию, больница в Вестэнде позвонила моему отцу, и затем полиция снова позвонила в больницу в Вестэнде. Дело приняло официальный оборот, и с нас быстро сняли все обвинения. Разумеется, слухи об аппендиците недолго продержались в Эйхкампе. Информация частично просочилась. Пришлось идти на уступки, сначала неясные и двусмысленные; нужно было смириться. Моя мать теперь частенько сетовала на злую судьбу, которая постигла нас, и когда однажды за обедом она внезапно призналась: «Бедное дитя, наша Урсула, как же она настрадалась!» – она была на верном пути.

Вот так наша жизнь потихоньку снова налаживалась. Повседневность взяла свое. Я снова ходил в школу, готовился к выпускным экзаменам, писал объемную домашнюю работу про Ханса Гримма и народное жизненное пространство[13], мой отец опять в восемь часов двадцать три минуты уезжал в министерство культуры и приносил домой кипу документов, касающихся искусства, а моя мать теперь готовила с бо́льшим вниманием и вкуснее, чем раньше. А по вечерам мы по очереди ездили в больницу в Вестэнде и посещали наше смертельно больное дитя: как-никак двадцати одного года. Это было волнующее расширение нашего жизненного пространства. Никогда раньше мы так часто не выезжали из Эйхкампа. Безусловно, теперь дома чего-то не хватало, но теперь у нас вместо этого была высокая и светлая комната в Шарлоттенбурге, из которой можно было ясно созерцать иной мир. Мы ездили на электричке, но эти поездки были словно безмолвные паломничества в Лурд или Коннерсройт. Мать теперь частенько говорила про Терезу, но я так и не понял, имела ли она в виду Терезу Авильскую, Терезу из Лизье или Терезу Рейсль из Коннерсройта[14]. Нас занимало таинство крови, мы хотели проникнуть в суть страдания, и к книгам, которые читала мать, добавились сочинения, повествующие о происшествии в Коннерсройте. Мы увидели, с какой легкостью муки девушки могут превратиться в кровь. Это было таинство, как я теперь все чаще слышал. Для меня это было новое слово. Я нашел его в словаре и понял: совершенно неожиданно дело приняло религиозный оборот.

Собственно говоря, больничная палата Урсулы мало подходила для религиозных наставлений. Она лежала в женском отделении «Б» на пятом этаже, в палате номер двадцать три. Вся больница в Вестэнде была пропитана духом медицины; на входе нужно было подробно регистрироваться, точно соблюдать время посещения, бороться с неуступчивыми медсестрами, еще и пол наверху был настолько начищен и отполирован до блеска, что пробираться по длинным коридорам приходилось очень осторожно, как на ходулях. Урсула, странно укутанная и перевязанная, лежала на высокой белой эмалевой койке. Вокруг койки стояло множество приборов, из склянок к койке тянулось множество коричневых трубочек. Судя по всему, ее искусственно кормили, а также искусственно удаляли отходы. Вся прикрытая сфера нижней части живота, всегда казавшаяся нам низкой и грязной, теперь превратилась в произведение искусства, стала чистым шедевром врачей, и благодаря этому художественному приему ее лик расцвел, став еще милее и краше. Она отрешенно лежала, теперь опять могла хоть немного разговаривать. Слова выходили из ее покрытого струпьями рта тихо и прерывисто, и, как все самоубийцы, которые вновь пробудились к жизни, она теперь сожалела о своем поступке. Она демонстрировала немую решимость все вернуть обратно, и врачи подтверждали эту ее надежду: ну конечно, совершенно точно, через три-четыре недели она снова будет дома, возможно, в инвалидной коляске, ее следует купить заранее.

У Урсулы определенно была фаза восстановления, и этот период подъема жизненных сил подкинул моей матери спасительную идею. Она решила, что Урсулу нужно обратить к вере. Как-то за обедом она сказала, что, мол, этот понедельник был очевидным знаком свыше. Мол, в нашей семье много чем пренебрегали, при заключении брака много чему не уделили внимания, что достойно порицания. Она, католичка, вышла замуж без благословения церкви, и палата в Шарлотеннбурге, где умирала Урсула, дала ей моральное превосходство, необходимое для исправления допущенной ранее принципиальной ошибки.