Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Крепко придерживай повязки, а то все развалится на кусочки. Все твои внутренности пришли в негодность, твое тело превратилось в месиво, твои почки теперь – каша, а сердце залило мочой, а началось все между кишечником и половыми органами. Почему же ты молчишь? Скажи же: все было неладно, все было страшно и ужасно, жизнь с вами была нескончаемой мукой. Почему же ты не скажешь: в этом Бадене было ужасно, все истлело, прогнило и протухло; из эйхкамповских домов теперь могут вырасти только ядовитые грибы смерти. Тебе было так страшно, ты всегда была одна. Все было таким тесным, таким оцепеневшим и словно приглушенным. А позже, когда ты стала старше, ты ощутила в себе своеобразную любовь, но не знала, куда ее девать. Ужасное откровение в семнадцать лет: не знать, куда девать. Ты была замурована, заключена в тюрьму своего тела, ты чувствовала любовь и не знала, куда же тебе ее направить. Не было никакого притягивающего полюса, никакого желаемого направления, никакого окна, из которого можно было бы выглянуть наружу. В Эйхкампе не было двери, которую можно было распахнуть. Все было заперто внутри тебя. Ты утонула в этой юности, задохнулась, заглохла в своей силе. Возможно, тебе нужны были муж и стайка детей, это был бы выход из положения, но ты больше не могла выбраться из самой себя – этот мир снаружи, твой отец, твоя мать, ты сама этого не хотела. Я понимаю. Должно быть, единственным освобождением из такой тюрьмы была смерть. Должно быть, ты ощутила надежду, когда впервые увидела цилиндрик с мертвой головой. Я представляю себе это: чудовищная надежда, что теперь что-то случится. Так из глубины поднимается небытие, словно сырость, пробивается сквозь стены поколений, насыщается плотью детей и внезапно вырывается на волю. Это называется трагедией, но у нас из этого получилось семейное торжество, посредственная комедия о любви к ближнему.

* * *

На следующий день после ее смерти мать уселась за наш маленький, покрытый черным лаком письменный стол и уведомила общественность о том, что у нас произошло. Она позвонила в газеты и типографии, подала лаконичные объявления, заказала напечатать письма с черной окантовкой, которые бы быстро разнесли весть о нашем горе по всему миру. Она заказала три панихиды и пригласила на похороны всю родню. Вопреки всему намечался праздник благодати.

Вместе с патером Амброзием мои родители пришли к выводу, что Урсула отбыла в вечность, будучи в почетном статусе девственницы. Уже в те времена жаловались, что такое случается все реже. Таким образом, она причислялась к невинным детям. Она была virgo intacta, как моя мать это установила с духовной помощью, и долгое время я не мог понять, зачем она теперь везде и всюду вставляла это словосочетание. Она рассказала об этом соседям и врачам, она рассуждала об этом в цветочном магазине и заверила каменотеса, что здесь шла речь об особом случае intacta. Обычно она никогда не ругалась. По мне это словосочетание звучало странно. Я знал про двухтактные и четырехтактные двигатели. Для меня твердые «а» звучали как резкие удары молотком, и мне снова пришлось долго листать словарь, пока я не понял, что речь здесь была не про технику.

Это преимущество действительно окупилось: патер Амброзий обратил наше внимание на почетный церковный обычай, что virgines intactae считались Богом за невинных детей и поэтому, как настоящие дети, имели право на белые похороны. Здесь было место лишь радости и небесному ликованию, а затея с белым гробом и украшенным серебром венком для девственницы глубоко растрогала нас и заставила задуматься. Вот и доказательства того, насколько это выгодно – не спать с мужчинами. Урсула будет почивать в вечности блаженной и белой, почти как монахиня. И опять доказательство слов поэта: славься, святое несчастье!

А через несколько дней приехали все, кого мы пригласили. Из Грюнберга и Нойцелле, из Глогува и Клодзко. Помимо шляп с черными цветами и здоровенных чемоданов, они привезли с собой многочисленные силезские соболезнования. Приехали дядя Ганс и тетя Анна из Нойцелле. Из своей лавки колониальных товаров на улице Адольф-Гитлер-штрассе они привезли в Берлин запах корицы и уюта. Приехал дядя Освальд из Грюнберга, которого прозвали «кислым Осси», потому что из-за потребления кислого грюнбергского вина, его тайного пристрастия, у него все время было радостно-угрюмое лицо холостяка. Приехали утонченные Фликшу из Франкфурта-на-Одере, которые жили в постоянном раздоре со своим пастором и вели по этому поводу переписку с уполномоченным епископством, а еще приехали учитель Герман и его жена Гертруда из Клодзко. Дома у них осталось десять детей. И все эти родственники были католиками, выглядели приветливыми и пухлыми, с начальственными видом ставили свои чемоданы в нашем узком коридоре, искали на стенах раковину со святой водой, которой у нас не было, и требовали безотлагательно проводить их к недавно почившей.