Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Одиннадцатого апреля 1938-го, это был вторник, в десять утра пришел тот самый другой. Палата номер двадцать три превратилась в маленькую цветущую капеллу. Теперь везде пахло не медициной, а католицизмом. Горы цветов в палате, иконы на стене, у двери маленькая кропильница. В углу воздвигли настоящий алтарь со свечами и распятием, а переносной алтарь с мощами мученика, необходимый по римской традиции, патер Амброзий принес с собой в черной кожаной сумке, которая, словно чемоданчик для проведения досуга, была необыкновенно практично оснащена многочисленными сакральными принадлежностями на все случаи жизни. Из нее он извлек священные инструменты, необходимые для совершения таинства Святого Крещения, последующей исповеди и мессы наряду со святым причастием и последнего помазания. Меня удивило и поразило такое количество ритуалов из Целендорфа. Тут за один раз собрались провести четыре священнодействия, а если бы моя мать могла пригласить епископа, то, возможно, состоялось бы и миропомазание. Благодать была безгранична; она потоком обрушилась на грешницу из Эйхкампа и чудесным образом отмыла ее. Для этой цели патер Амброзий пел, взял на себя роль пономаря, облачился в новые одеяния, окропил лоб Урсулы водой, разложил епитрахиль и книги, долго молился и позже приготовил елей, а в промежутках окуривал палату ладаном, звонил в колокольчик и зажигал свечи. Пролились даже настоящие слезы. Слезы скорби и блаженства.

На какое-то время нас всех попросили удалиться. Должно быть, наступил черед исповеди, и я попытался представить себе, о чем она сейчас расскажет. Как часто таскала сласти и украдкой ими лакомилась, как часто была непослушной и думала о нецеломудренном. Представить себе невозможно. Я стоял у окна в коридоре, неподвижно уставившись на прохожих. Внизу бежали люди, словно не произошло ничего особенного: домохозяйки и штурмовики, многочисленные молодые солдаты военно-воздушных сил и пожилые люди, некоторые с собаками. Шарлоттенбург продолжал жить дальше. Моя мать держала в руках розарий и периодически всхлипывала. Было непонятно, свадьба это или похороны, но, если как следует подумать, это было крещение, праздник нашего второго рождения, а в нашем особом случае еще и торжество блаженной скорби. Даже патер Амброзий говорил про felix culpa – «счастливую вину». В итоге все оборачивалось к лучшему, и он процитировал одного неизвестного нам поэта: каждая боль делает нас богаче, славься, святое несчастье!

* * *

Она мертва, она мертва, она вчера почила с миром. Она не могла сопротивляться скверному отравлению, она не могла сопротивляться благочестивому просветлению. И вот она лежит: застывшая, неподвижная, бледная, и от нее струится аромат святости. Она ушла раньше всех нас и теперь, вероятно, отправится на небеса. Ее глаза благочестиво закрыты, ее рот закрыт, ее сложенные руки опутаны розарием, словно нежными узами – узами любви, никто не освободит ее от них. Посредством бальзама веры она превратилась в невесту Христову и лежит тут, словно тяжелый сверток молчания, закрытый, запакованный и нежно перевязанный. Так египетские дочери царей лежат в своих саркофагах, древесиной и красками, воском и бинтами преображенные в маски вечности. На тебя снизошел свет, а теперь тебя, как Жанну, деву бойни, рывками возведут на эшафот веры для последнего триумфа. Немецкая опера в Шарлоттенбурге – слева стоит церковь, справа – средний класс, и оба теперь будут оживленным хором подпевать на празднестве под названием: смерть и просветление, ореол и канонизация маленькой святой из Эйхкампа.