Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Это мучительное мгновение. Часы в зале показывают одиннадцать часов тридцать семь минут. Но вправду ли это время соответствует действительности? Разве оно здесь не застыло на одном мгновении? Это один из тех моментов, когда суд уже больше не суд, когда раздвигаются стены, когда суд становится трибуналом столетия. Речь ведь совсем не об этих мелких грешниках, этих Мулках, Богерах и Кадуках. Здесь творится и записывается история, составляется инвентарная опись, даются свидетельские показания о пляске смерти в двадцатом столетии. Актеры этой жуткой пьесы собраны, преступники и жертвы, они встретятся здесь, дадут показания о том, что было, расскажут миру о том, что однажды происходило. А происходило еще и такое:

– Множество обнаженных женщин после выборки затолкали в грузовик и затем отвезли в газовую камеру. Мы стояли на перекличке перед бараками, и они кричали нам, мужчинам, надеялись на нашу помощь… мы ведь были от природы их защитниками. Но мы просто стояли там, дрожа, мы ведь не могли помочь. Затем грузовик уехал, и в конце каждой колонны ехала машина с красным крестом. Но в ней были не больные, а ядовитый газ.

Я окидываю взглядом зал: везде смущенные лица, пристыженное молчание, немецкая растерянность – ну наконец-то. Слева сидят журналисты и как завороженные все записывают. Слева на возвышении сидит публика, сто двадцать – сто тридцать человек, плотно прижавшихся, каждое утро, еще раньше восьми часов, выстраивающихся на боковой улице в очередь, чтобы получить входные билеты, которых и так немного. Кто это? Кто из немцев добровольно приходит сюда? Это добрые, преисполненные надежд лица, много молодежи, студенты и школьники, с безудержным изумлением присутствующие на спектакле, устроенном их родителями. Их родителями? Ах, нет, явно же не их собственными, но точно чьими-то другими родителями. Тут есть и парочка пожилых лиц, шестидесяти– или семидесятилетних, по которым видно, что они пришли сюда не из любви к сенсациям. Кого там, на возвышении, не хватает, так это моего поколения средних лет, которого все это касается, которое там было. Но его представители не хотят больше ничего об этом знать, они ведь и так все знают, они все это видели, они ведь сейчас должны работать до двенадцати, зарабатывать, должны поддерживать на ходу чудо экономики. Кто оглянется назад, тот пропал.

Справа рядом со мной сидят три монахини, по-девичьи стройные и рано состарившиеся. Должно быть, это евангелистские сестры из Дармштадта. Монахини из ордена Девы Марии, после войны впервые объединившиеся в орденоподобное общество. Они хотят искупить христианские грехи перед иудейством и всегда посылают сюда несколько монахинь, чтобы они тоже знали, о чем должны молиться: разновидность новой, современной церкви. Молятся ли монахини ордена Девы Марии в данный момент об обнаженных женщинах в грузовике? Помогут ли тут молитвы? Помогут ли тут судебные приговоры и решения? Что тут вообще может помочь? Я не знаю, уж точно не я, я лишь вдруг осознаю, что я теперь действительно присутствую на Освенцимском процессе, и хорошо, что я пришел.

Потому что так и будет продолжаться: неделями, месяцами, возможно, годами, сотни людей приедут из Америки и Израиля, из Канады и Англии, все разбросанные дети этого мертвого города составят вместе из своего маленького, крохотного мира пленных, камень за камнем, мозаику ужаса, распахнут лабиринт вины, из которого никому не выбраться. Этот лабиринт будет запутанным и жестоко разрушит всю уверенность в собственной правоте, все высокомерие и ясность взгляда издали. Здесь будут свидетели, которые с согласием и даже с благодарностью выступают в защиту офицеров СС. Такое было. Были некоторые носители знака мертвой головы, проявлявшие честь и мужество и говорившие: этого я не сделаю. Уже вскоре после войны благодаря показаниям заключенных их оправдали. И были заключенные, которых преследовали по политическим мотивам, пришедшие в лагере к власти, ставшие капо и замучившие и убившие больше народу, чем некоторые люди в форме. Например, господин справа передо мной: Беднарек, торговец Эмиль Беднарек, не эсэсовец, а жертва гитлеровских репрессий: здесь его обвиняют в том, что, будучи политическим заключенным и старшим по блоку, замучил до смерти сокамерников в блоке 8. «Он часто заставлял штрафную роту стоять под холодным душем до тех пор, пока у них не случалось переохлаждение, онемение и они падали на пол». Жертва Гитлера, теперь сама выискивающая своих жертв. «После чего обвиняемый поручал вынести их во двор штрафного блока, где они оставались лежать всю ночь, так что бо́льшая часть из них умирала. Летом 1944 года обвиняемый особо отличился тем, что при ликвидации семейного лагеря Б2б совместно с чинами СС избивал еврейских заключенных, сопротивлявшихся транспортировке в газовую камеру. В процессе этого было убито по меньшей мере десять заключенных».