Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере

Я просмотрел текст для нового издания. За исключением некоторых актуальных тогда упоминаний, за прошедшее время устаревших, я ничего не изменил.

Хорст Крюгер

Франкфурт-на-Майне,

март 1976 года

Мартин Мозебах Разрушенный дом. К столетию Хорста Крюгера

Тот, кто слышал, как Хорст Крюгер читает вслух, всегда будет вспоминать его голос, открывая одну из его книг. Он читал не просто хорошо, в его исполнении это словно была партитура, облаченная в своеобразную звуковую форму. Крупный, грузный человек, в чьих ручищах с длинными пальцами, украшенными кольцом со змеей, книга казалась крохотной, перед началом чтения оглядывал зал большими глазами, казавшимися еще больше из-за огромной оправы – молодые вопрошающие глаза на огромном лице, – и затем начинал свой речитатив, одновременно дирижируя протянутой свободной рукой, покачивающейся на уровне его головы. В книгах его предложения заканчивались точкой, как и у других авторов, но, когда он читал, казалось, никаких точек нет. Предложения напирали друг на друга – он читал довольно быстро, словно давая слушателям понять, что он не хочет, чтобы его перебивали – конец предложений звучал так, словно бы там с тем же успехом мог стоять вопросительный знак или многоточие. Это было скольжение через прозу, шатание, танец, всегда сопровождавшийся дирижированием рукой, ритмичный. Голос его был глубок и нежен, приятно прокуренный из-за употребления тосканских сигар, с богатым тембром. «Она влечет, он к ней идет…» – с такой интонацией «Рыбака» Гете он читал вслух. Никакого удовольствия от рассказывания истории, никакого глубокомысленного наслаждения многочисленными кульминационными моментами, преподносившимися скорее небрежно, если не сказать невнимательно, словно он хотел любой ценой помешать одобрительному смеху разорвать плотную ткань настроения. Слушатели принимали участие во внутреннем монологе, который подавался не театрально, а пробирался ощупью в своей ищущей растерянности, вертясь кругами размышления, раздумья, гонимый страхом того, что их результат мог оказаться пугающим.

На всякого, услышавшего его чтение, оно производило неизгладимое впечатление. Казалось, что даже утвердительные предложения его рассказов, в действительности бывшие признаниями, сопровождались вопросом: вправду ли это было так? В фельетонах писали о его чтениях, называя это «Крюгер-саунд»; его слушатели и читатели наслаждались им, словно наркотиком. При этом ничто не было так ему чуждо, как опьянение. Он всегда настаивал на том, что он типичный пруссак – трезвый, не склонный поэтизировать мир, скептичный, антиметафизический не из-за философских убеждений, а по характеру. Его речь решительно отвергала литературную пышность, по его предложениям нельзя было понять, что он изучал классическую риторику Цицерона и Тацита в одной из лучших школ Берлина, гуманитарной гимназии старой традиции. Зачастую он писал в разговорном стиле – с ошеломляющим результатом, поскольку ему удавалось за счет безыскусности и легкого восприятия этого стиля для всех разрушить всю несомненность. Его идеалом был реализм, но, разумеется, он понимал, что за счет этого реальность можно понять разве только в общих чертах, говоря словами Эмиля Золя, реалистическая живопись – nature vue a travers un temperament – «природа, профильтрованная сквозь темперамент». А его темперамент был как темные очки, превращающие яркий солнечный свет в вечерние сумерки: контуры становились резче, тела превращались в силуэты. Поднималось глубокое чувство тщетности, когда ты прислушивался к соблазнительным предложениям мягкого голоса, увещевания которого становились заклинающими, чарующими. Крюгер мог быть резок в общении, он мог показаться мизантропом, но, выступая перед публикой, он был соблазнителем, чьи вопросы опутывали слушателя, словно сетью, и тащили к нему. Под конец протянутая рука с растопыренными пальцами опускалась, он поднимал глаза и посылал публике долгий, настойчивый взгляд. Казалось, будто он говорил: «Вот и все. Оно того стоило? Я не знаю…»