Разрыв

— А вотъ меня не уважаютъ, — продолжалъ онъ, — да, по правд сказать, не за что и уважать. Что въ томъ, что я университетскій, и голову на плечахъ имю, и собою не уродъ? Университетскій, а служу въ такомъ учрежденіи, что, при порядочномъ человк, и назвать то конфузно: такъ его печать заплевала… Знаю, что пакости служу, а служу, у начальства на лучшемъ замчаніи, награды получаю, ничего, не претитъ! Идеалы прежніе — тю-тю! выдохлись! Даже и не вспоминаешь никогда прошлаго, нарочно не вспоминаешь, потому что, какъ сообразишь, сколько было тогда мыслей въ голов и огня въ сердц, и какая осталась теперь пустота и тамъ, и тамъ, — такъ даже жутко длается. Да! старое ушло, а новаго ничего не пришло. Зависть беретъ даже на Блоносовыхъ. У нихъ, какое ни есть, а все житье-бытье: ругайте его филистерствомъ, мщанствомъ, — все-таки люди хоть спокойны, пожалуй, даже и счастливы. Буржуйство, такъ буржуйство! Пролетаріатъ, такъ пролетаріатъ! А у меня — ни то, ни сё, чортъ знаетъ что! Вся жизнь — какое то тупое прозябаніе съ злостью въ перемежку. Опустился, чортъ знаетъ до чего!

Онъ почти подходилъ къ своей квартир.

— Эта Линочка слишкомъ замтно перемнилась ко мн сегодня. Ей, должно быть, сказали про меня какую-нибудь мерзость. Вдь, у этихъ филистеровъ сплетенъ не оберешься. Мщанское счастье строится на мщанской добродтели, а мщанская добродтель, — на кодекс изъ сплетенъ и предразсудковъ. Меня въ такихъ кружкахъ принимаютъ скрпя сердце, потому что я — сослуживецъ и человкъ нужный; потому еще, пожалуй, что я умю быть забавнымъ, расшевеливать веревочные нервы ихнихъ Сонь, Лизъ, Лель… а спросите-ка хоть тхъ же Блоносовыхъ: что за птица Тишенко? — пойдетъ писать губернія! Жену бросилъ, ведетъ безнравственную жизнь… Ну, и бросилъ! ну, и веду, чтобъ вы вс пропали!..

Онъ, злобно закусивъ губы, позвонилъ у своего подъзда. Ему не отворяли. Иванъ Карповичъ вынулъ изъ кармана квартирный ключъ и самъ отперъ дверь…

— Анна спитъ… «сномъ сморило», — брезгливо засмялся онъ, — тмъ лучше, разговоровъ не будетъ. А то началось бы: гд вы, Иванъ Карповичъ, побывали? да весело ли вамъ было? да отъ чего отъ васъ духами пахнетъ?.. Ахъ, несчастіе мое! Вотъ изъ-за кого пропала моя репутація. Пока не было Анны — куда еще не шло: ругали меня, но были и защитники. Иные даже считали меня несчастной жертвой супружескихъ недоразумній… Обзавелся этимъ сокровищемъ, — и пошелъ крикъ: Тишенко совсмъ опустился, связался съ мщанкой… тьфу!.. И что я въ ней нашелъ? Богъ мой, Богъ мой! какъ она нелпа и скучна! Какъ можно было такъ дико увлечься, взять ее въ домъ? А, вдь, стыдно вспомнить — было время, когда я ползалъ на колняхъ, платье ея цловалъ. Тьфу! Вымя!

Тишенко съ отвращеніемъ и страданіемъ поморщился, и жаля себя, и брезгуя собою въ прошломъ. Онъ провелъ безсонную ночь, и, когда утромъ Аннушка постучала въ дверь спальни, будя барина на службу, то на этотъ стукъ въ ум Ивана Карповича отвтила уже твердо сложившаяся мысль:

— Нтъ, баста! надо отдлаться отъ Анны: надола!

Однако, еще дня два-три посл того Иванъ Карповичъ не находилъ въ себ силы нанести первый ударъ этому кроткому созданію — и безропотному, и безпомощному. Безволіе, несносная назойливость совстливости дразнили его и выводили изъ себя. Все время онъ былъ невозможенъ: придирался къ пустякамъ, ругался, кричалъ, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, въ конецъ растерявшись, не знала, какъ быть и что длать, и, въ тяжелыя минуты грубыхъ сценъ, отдлывалась своимъ обычнымъ молчаніемъ, лишь трусливо вздрагивая при слишкомъ ужъ грубыхъ и громкихъ окрикахъ. Порою глаза ея заплывали слезами, но плакать она не ршалась: Иванъ Карповичъ не терплъ слезъ. Наконецъ Тишенко ршился. Онъ что то не потрафилъ по служб, получилъ легкое замчаніе и пришелъ домой къ обду, бурый съ лица отъ разлившейся желчи.

— Анна! — сурово сказалъ онъ, — мн надо поговорить съ тобой.

Пока Тишенко обиняками намекалъ о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись къ дверной притолк, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ея и потупленнымъ глазамъ не видно было, понимаетъ ли она барскія слова. Тишенко говорилъ сперва довольно мягко; онъ нсколько разъ прерывалъ рчь, выжидая, не вставитъ ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иванъ Карповичъ началъ горячиться и наконецъ вскрикнулъ уже совсмъ злобнымъ голосомъ:

— Ты мн не нужна больше… Я тебя разлюбилъ… Уходи! Понимаешь?

— Вся ваша воля… — отвтила Аннушка, стоя все также съ понуренной головой и опущенными глазами.

Иванъ Карповичъ былъ озадаченъ. Онъ ждалъ, если не отчаянной сцены, то хоть слезъ. Ему самому очень трудно далось это объясненіе и по себ онъ судилъ, какъ должно быть тяжело Аннушк.

— Вотъ и прекрасно, вотъ и умница, — бормоталъ онъ, — и… я очень радъ, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имю въ отношеніи тебя обязанности… я человкъ увлекающійся, но честный, и помогу теб устроиться…

— Нешто вы хотите прогнать меня? — перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развелъ руками.