Разум в огне. Месяц моего безумия

– Выходите. Выйдите из машины. Сейчас же, – велел водитель.

Отец вцепился в пуленепробиваемую перегородку и сквозь стиснутые зубы процедил:

– Езжай, черт побери. И только попробуй притормозить.

Не знаю, что подумал водитель, – со стороны мы наверняка выглядели очень подозрительно, – но он повиновался. Вскоре он разогнался и, превышая скорость, принялся вилять в потоке машин на Бруклинском мосту.

– Я вызову полицию, когда мы приедем. Вот увидишь. Тебя арестуют за похищение человека! – кричала я на отца.

Водитель испуганно смотрел на нас в зеркало.

– Вызывай, – грубо ответил отец.

Жизель сидела тихо и смотрела в окно, не желая быть частью всего этого. Потом отец заговорил более мягким тоном:

– Зачем ты так? Зачем так говоришь со мной?

Если честно, я не представляла. Но тогда мне казалось, что рядом с ним я в опасности.

* * *

Когда мы наконец подъехали к их особняку в Бруклин-Хайтс, я слишком устала, чтобы сопротивляться. У меня не осталось сил, и это неудивительно – ведь я всю неделю почти не спала и ничего не ела. Когда мы вошли, Жизель с отцом пошли на кухню и начали готовить мое любимое блюдо – пенне с соусом аррабьята. Я же сидела на диване в гостиной и как загипнотизированная таращилась на бюсты Авраама Линкольна и Джорджа Вашингтона. Отцовский дом – ода великим американским войнам. Он доверху набит антиквариатом и реликвиями от эпохи Войны за независимость до Второй мировой. Одна из комнат, между его кабинетом и гостиной, даже носит название «военного зала». Там хранятся мушкеты времен Гражданской войны, винтовки М1, которые использовали с Первой мировой до войны во Вьетнаме, кольты, сделанные в 1800-е, меч эпохи Войны за независимость и солдатское кепи того же периода. До развода большинство этих ценностей хранилось в гостиной нашего дома в Саммите, и этот склад оружия отпугнул немало парней, заходивших к нам в гости, когда я училась в старших классах.

Папа и Жизель накрыли длинный обеденный стол и внесли голубую чугунную кастрюлю, в которой яркими красками пульсировала гора томатов, базилика, сыра и пенне – красного, зеленого и желтого. Панчетта в кроваво-красном соусе неестественно блестела. Я подавила рвотный позыв и желание швырнуть макароны об стену и просто молча смотрела, как отец и Жизель ели.

После ужина я пошла на кухню налить воды. Жизель убиралась. Она прошла мимо, относя тарелки в раковину, и тут я отчетливо услышала, как она сказала: избалованная девка. Ее слова повисли в воздухе, как клубы дыма. Но я не видела, чтобы ее губы двигались.

– Что ты только что сказала?

– Ничего, – удивленно ответила она.

Отец ждал меня в кабинете. Он сидел в резном антикварном кресле-качалке, принадлежавшем еще его тетке. Я решила не рассказывать, как меня обозвала Жизель.

– Посидишь со мной здесь? – попросила я и села на кожаный диван, стоявший рядом с креслом. Телевизор был выключен, и мы могли говорить о том о сем. – Боюсь оставаться одна.

– Конечно, – ответил он.

А потом я вдруг вскрикнула:

– Оставь меня в покое! Уйди! – И снова: – Прости. Останься, пожалуйста.

Так продолжалось несколько часов: от обвинений и истерик к извинениям. Воспоминания об этом вечере стерлись из моей памяти, словно так мой организм решил защитить меня от стыда. Кому нравится знать, что он чудовище? Отец тоже не помнит, что произошло, хотя, скорее, предпочел «забыть» об этом сознательно. Но я знаю, что сказала ему что-то ужасное – что-то, отчего он заплакал. Это был первый раз в моей жизни, когда я видела, чтобы отец плакал. Но тогда я не почувствовала жалости: его слезы лишь подкрепили мое извращенное ощущение власти над окружающим миром. Я велела ему отправляться наверх, в его спальню.

Но уже через несколько секунд сверху раздалась ужасная ругань и звуки ударов. Бах, бах, бах. Я предпочла не обращать внимания.

Я пошла в зал, где хранилось оружие, взяла меч времен Войны за независимость, вынула его из ножен и как завороженная уставилась на лезвие. Затем вставила обратно в ножны. А потом услышала голос Жизель. Та молила отца: «Прошу, не бей меня. Не бей меня из-за нее!»

И снова воображаемые удары – бах, бах, бах!