Разумное животное

— Через несколько минут, — сказал Питер, — вам покажется, что вы видите на черном фоне темно-серый силуэт «Кариби». Но это лишь так кажется, я в этом быстро убедился. Вы уверены, что совсем проснулись?

Севилла лег на надувной матрац, вытянулся:

— Идите спать, Пит, все в порядке.

Он услышал удаляющиеся шаги Питера, затем легкий шорох одеял, и все смолкло. Тишина поглотила его, и сразу же мрак показался еще чернее. Ни ветерка, тепло, море такое тихое, что не слышно даже плеска волны о причал. 8 января, ночь, он лежит здесь, не двигаясь, во фланелевых брюках и пуловере, в воздухе чуть сыровато, какая-то влажная истома, но цемент крыши еще отдает накопленное за день тепло. Пахнет йодом, солью и безжизненной, мертвой сухостью скал. Накануне он прожил одну из обычных ночей своей жизни. Если он дотянет до 80 лет, ему остается прожить — сейчас прикинем — ровным счетом девять тысяч двадцать пять дней и столько же ночей, довольно мало в общем-то, даже по самому оптимистическому подсчету. Но теперь уже об этом не стоило и думать; все было решено тогда, когда он понял накануне, на какой невероятный риск шел Голдстейн, согласившись служить посредником. В ту секунду он решил сказать «да» и в тот же вечер, после обстрела вертолета группы В, он перешел из будничного дня своей жизни в ночь, которая, возможно, станет последней. «Ну что ж, в конце концов это не так уж на меня действует. Главное не в том, чтобы жить любой ценой, а в том, чтобы знать, за что умираешь. Если меня убьют этой ночью, то кто скажет, удалась мне моя жизнь или нет? Кто вправе ответить? Каков критерий? Слава? Но слава увенчивает и безголосых певцов, и бесталанных актеров, и глупых политиков, и ученых-шарлатанов. Конечно, я могу сказать, что я по крайней мере что-то создал. Я человек, который заставил говорить животных. Однако, вероятно, Прометей тоже радовался, что дал людям огонь, прежде чем узнал, на что они его употребили. Калибан в „Буре“ говорит Просперо: „Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и на этом!“[49]. Я вспоминаю, как, на меня подействовала эта фраза, когда я впервые прочел ее. Она буквально „бросилась“ на меня из текста. В ней заключена была вся судьба человеческая — человек, все портящий, все оскверняющий, обращающий лучшее в худшее, мед в желчь, хлеб — в пепел. И я тоже могу сказать: „Господи, я научил животных говорить, и все, что из этого извлекло человечество, — это новое оружие для своего же уничтожения“». Правой рукой Севилла опирался на приклад пулемета, ствол лежал на бортике крыши. Но если он услышит тревожный шум, куда он будет целиться? По какой цели он будет стрелять? Он мог бы, конечно, включить прожектор, но тогда он себя обнаружит, станет мишенью. Какая чудовищная бессмыслица: без света он беспомощен, включив свет, он будет убит. Ночь и вправду до жути темная, без отсветов, без единой ясной зоны, без переходов от антрацитной черноты к серым тонам. Так вот каков он, этот мир, когда спят сто восемьдесят миллионов американцев, — черный, пустой, бесформенный, как бы настоящий прообраз подвергнутой атомной бомбардировке планеты, лишенной человеческой жизни. Это было почти немыслимо — планета Земля без людей, без единого человека, который мог бы вспомнить о великолепных вещах, созданных людьми, или о религиях, в которые они верили, или о бойнях, которые они учиняли, — и о той, к которой они сейчас готовились, — без истории, потому что на ней больше не будет историка. Для христианина какая чудовищная мысль — бог, создавший человека, и сам себя уничтожающий человек, лишающий бога творения его. Для неверующего же — невосполнимое разбазаривание земных надежд человека. Индивидуальная смерть, по сути дела, ничего не значит, во всяком случае, ее можно принять, как принимает ее вьетнамец, защищая свою землю и свое достоинство, или даже как солдат морской пехоты, без всяких идеалов, просто как профессиональный риск (показывая тем самым, как невысоко ценит он и собственную жизнь). Но полное искоренение рода человеческого, такое, чтобы ничего не осталось после тебя: ни трудов, ни потомков, — это невыносимая мысль, — самоуничтожение в таких масштабах не укладывается в человеческом сознании. Впрочем, именно здесь и таится опасность, никто в это не верит. Даже те, кто толкает нас к войне, не способны представить свою собственную гибель. Смерть для них — это смерть других. Севилла спрятал левую руку за бортик и правой рукой на мгновенье зажег фонарик: в ослепительном, вызывающем резь в глазах свете появился циферблат его часов. Он прищурился: пять часов. Они уже не придут.