Разведчик Линицкий

– Нет, я не о том! Стихотворение и в самом деле чудесное. Я о том, что, возможно, мы и в самом деле больше никогда не увидим России, не вернемся на родину. И вот это страшно. Ты знаешь, спасибо, что ты его прочитала. Я только теперь все поняла.

Они немного помолчали, затем Ася продолжила листать журнал, уже даже забыв, с какой целью. Но ей об этом напомнила сама Катя.

– А про мой рассказ ты не забыла?

– Ой! Да! Сейчас… А вот и он. Посмотри, он?

Катя пробежала первые строчки глазами, перелистнула страницу, увидела подпись: «Летописательница» – и кивнула подруге.

– Читай!

Бунина снова стала читать вслух:

– «…Больно и радостно! Больно потому, что все с этим днем связанное – далеко. Радостно потому, что это наше русское, хотя и в прошлом, но нам дорогом прошлом, отблесками которого и сейчас озаряется наша девичья жизнь.

Мы – эмигранты, русские беженцы. Братская страна приютила нас в дни наши бездомные и дала возможность работать, учиться не только на свою радость, но и на благо ей – стране этой, доброй и щедрой. Этот день здесь, в Сербии, ни с историей, ни с традициями, ни с чем не связан и, естественно, его не празднуют. Все же день этот, 14-е ноября, не похож на другие! Для нас, русских девушек, он был особенный и не мог не остаться особенным.

Настроение наше еще с кануна, с вечера, было какое-то иное, ощущалось ожидание чего-то торжественного, необычного. С вечера мы убрали большой портрет Императрицы зеленью и национальными лентами. С утра мы одели самые парадные формы: сменили наш обычный теперь траур по Родине и надели все белое. После общей утренней молитвы всем составом мы поздравили Начальницу. Начальница поздравила нас, сказала нам о значении этого дня в России и о том, как праздновали его в прежней России воспитанницы. После кофе – молебен в походной нашей церкви в присутствии всех старших. Прочувствованная речь Владыки Гавриила, нашего законоучителя и духовного пастыря.

Утренние уроки. Обед со сладким. Классы в первый раз увидели нас в белом. Классные комнаты казались светлей и шире. Уроки прошли в какой-то особенной атмосфере, в совершенно особом настроении. Среди всего, что мы пережили, переживаем и еще будем переживать, есть ясное прошлое лучших традиций, объединявших русскую женщину-институтку в ее стремлении к свету образования и воспитания со светлым образом Императрицы Марии, лучезарно сияющим и в нынешние наши дни…»

В журнале помещены были еще стихи, рассказы, рисунки и шарады воспитанниц, а также воспоминания старых смолянок о посещении императрицей Марией Федоровной Смольного института.

А вечером был по этому случаю концерт и бал. Сначала были показательные гимнастические упражнения воспитанниц, затем выступление сводного духового оркестра, оркестра балалаечников, танцевальных коллективов, сольное пение. Но настоящей примой концерта была преподавательница музыки Нина Сергеевна Зволянская, в свое время окончившая Петербургскую консерваторию при Глазунове по классу вокала и дополнительно получавшая уроки у знаменитой певицы Медеи Ивановны Фигнер.

Но воспитанницы ждали последнего номера программы – бал. Это была единственная возможность получить глоток свободы, когда можно смело общаться с молодыми людьми, представителями высшего света Российской империи еще в такие недалекие времена десятилетней давности, не боясь, что их одернут наставники, не боясь наказания. Молодые люди съехались в Кикинду из разных мест: из Белграда, из Загреба, из Любляны, из Белой Церкви и других городов, куда закинула их эмигрантская юдоль.

Старшие девушки стояли кучкой у одной стены: Катя Дракина, Ксения Бунина, Лидия Павленко, Инна Калинина, Ариадна Саликова… Они с нетерпением ждали появления молодых людей в танцевальном зале. Но вот и они.

– Девочки, идут! – вскрикнула одна из воспитанниц.

– Ася, смотри, вон Володька Толстой, – слегка тронула Бунину за локоть Ариадна.

– Ты уверена?

– Ну да! Мы с ним уже встречались прежде.

– Познакомишь?

– Попробую.

– Ой, девочки, а это кто?

Катя Дракина кивнула в сторону высокого, стройного, с небольшими, слегка пробивавшимися на верхней губе усиками, одетого в офицерский мундир Русской армии молодого человека. Подруги пожали плечами. Кто же его знает.

Впрочем, увидев прибывших кадет из Загреба, молодые люди из Белграда и самой Кикинды первым делом ринулись к ним. Уже по всей Югославии пролетел слух о том, что в Крымском кадетском училище в Загребе среди воспитанников существует некий клуб самоубийц. Поэтому и хотелось всем либо убедиться в этом из первых уст, либо услышать из тех же уст опровержение. Заводилой был как раз внук графа Льва Николаевича, сын Ильи Львовича, двадцатитрехлетний Владимир Толстой. В Кикинду он приехал из Вршаца, где тогда нашли приют некоторые прямые потомки писателя графа Л.Н. Толстого.