Развитие личности

Иными словами, Ж. Делез предлагает ограничиться только фактами выражения, не задумываясь даже над выражаемым, ноумен – есть ноумен. Однако даже если мы избежим «объяснения», полагая Другого как «выражение возможного мира», мы не можем не определять его, но чем же такое определение отличается от объяснения? Ответ на этот вопрос заставляет нас вернуться на прежние позиции. И Ж. Батай решает эту задачку чисто теоретически: выход – в «упразднении субъекта и объекта».[282] Но он тут же наталкивается на извечное препятствие сообщения индивидуальных отношений – на содержательность: «Я не говорю о разрозненных персонажах (я-отождествленные и я-неотождествленные роли. – А.К., А.А.), которыми мне доводится быть. Они не представляют интереса, или же мне просто не до того. Я следую своей задаче – рассказать о внутреннем опыте – и совсем не обязан ставить их под вопрос. Впрочем, эти персонажи сами по себе (в моих глазах) ничтожны, немножко комичны. В отношении к внутреннему опыту, о котором я говорю, они бессмысленны во всем, кроме одного: они довершают мою дисгармонию».[283] И, не в силах более продолжать эту схватку с самим собой, Ж. Батай переходит на стихотворную стезю и молит о смерти: «Горьким криком себя пронзаю: слова, что душат меня, меня отпустите, меня пощадите, я жажду иного. Уж лучше смерть, чем царство слов, чем цепи слов, столь бедных ужасом, что ужас – вожделеннее всего. […] О могила моя, избавь меня в недрах земли от моего я, которым не хочу больше быть».[284]

И вот Ж. Батай подходит к финалу своего казнения, здесь он вспоминает о своем читателе – он «третий», и он – первый. Для него затеяна вся эта безудержная пляска «внутреннего опыта» – вот что внезапно осознает Ж. Батай. Но кто этот «читатель» – «другой, что любит меня и сей же миг меня забывает (меня убивает), без его настоятельного присутствия я ни на что не способен, да и не было бы без него никакого внутреннего опыта».[285] Оказывается, все это время, каждый миг, когда сам Батай безуспешно искал выход из самого себя, он, этот Другой, этот носитель «другого сознания», этот выход для самого Батая – был рядом! Был рядом и остался незамеченным. И тут словно случайно, словно ненароком он воспроизводит рекомендацию, которую дал ему Морис Бланшо: писать книгу так, словно он – Батай – был бы «последним человеком». Но «будь я последним человеком, – восклицает Ж. Батай, – тоска была бы до безумия невообразимой! И никак уж от нее не скрыться, я остался бы лицом к лицу с бесконечным уничтожением меня, был бы отброшен в самого себя, хуже того: пустым, безразличным».[286]

Вот что оказывается теперь самым страшным и вот что теперь самое главное – Другой (с большой буквы). «В опыте субъект теряется, рассеивается», – пишет Ж. Батай, таков итог. Так реализуется выведенная им формула: субъект и объект упраздняются, точнее, упраздняется он сам – Батай – как субъект, чем открывает себе Другого, переступая границы собственной содержательности, которая, как оказывается, зиждется на его субъективности. Что ж, теперь можно переложить и знаменитую формулу Ф. Ницше «И когда вы откажетесь от меня, я приду к вам», с этого момента она звучит так: «И когда я откажусь от себя, вы придете ко мне», точнее, не «вы», но «Ты», «Ты» из основного слова «Я – Ты».

Глава седьмая. Дифференциальная диагностика

Критерии дифференциальной диагностики кризисов развития личности и пограничной психопатологии

Практически все психотерапевтические направления можно условно разделить на две группы: представители первой уверены (нас интересует только практическая сторона вопроса) в том, что никакого развития личности не существует (прежде всего это фрейдовский психоанализ и когнитивно-поведенческая психотерапия), сторонники второй – что любое психическое недомогание – это проявление процесса развития личности (прежде всего аналитическая психология, экзистенциальный психоанализ и клиент-центрированная психотерапия). Создается впечатление, что первые полагают, будто бы между человеком и животным нет никакого существенного отличия, вторые же, кажется, придерживаются прямо противоположной точки зрения.

Разумеется, подобный максимализм себя не оправдывает, а полноценной теоретической модели, которая бы рассматривала человека как животное, с одной стороны, которое снабжено аппаратом, специфическим для человека, но развившимся на базе собственно «животных» функций и этими функциями регулирующимся, с другой, и наконец, как носителя тех феноменов, которые порождены уже собственно этим, исключительно «человеческим» аппаратом, – такой теоретической модели нет.