Реальная жизнь

Июнь, а за ним июль. «Северная линия» не могла больше перевозить скот – слишком жарко. Уж где-где, а в Англии не должно быть такого пекла. Казалось, что мир летит в тартарары, но в то же время все шло своим чередом, и я готовилась к фестивалю. Учила репертуар. Собирала чемодан. У меня было чувство, будто я долго жила где-то вне собственного тела, и теперь относилась к нему с обновленным интересом. Стала следить за тем, что ем, потреблять меньше кофеина, алкоголя, изобретала какие-то новые блюда, стала покупать больше фруктов. Начала бегать. Сперва это были короткие пробежки по парку, но постепенно я набралась уверенности. Обнаружила, что у меня хватает сил на все более длинные дистанции, и добиралась пешком до самых разных уголков Лондона. Я стану сильной, думала я, несокрушимой. Разглядывая собственное тело, я замечала очертания мускулов и сияние кожи. Я становилась более цельной и менее податливой. Ко мне пришло осознание: я всегда верила тому, что говорили обо мне другие люди. Что говорил обо мне Макс. Наверное, мы запоминаем все, что о нас говорят. Носим на себе чужие суждения, словно кожу, и, когда смотрим в зеркало, видим именно ее. Я стала эту кожу потихоньку сдирать и чувствовала себя день ото дня счастливее. Мне нравилось то, что обнаруживалось под ней.

Но бывало и по-другому. Долгие дни в репетиционной, вечера в баре отеля. Потом я в одиночестве плелась домой. Большую часть времени я проводила одна. У Лори появился новый ухажер. На этот раз все было серьезно, и, конечно, нельзя ревновать подруг, претендуя на внимание, которое они уделяют бойфрендам, но я ревновала. Я входила в нашу комнату. По полу разбросаны груды ее бумаг, все поверхности заняты ее книгами, на спинке стула кучей навалены наши с ней вещи. Я садилась на кровать, ела пятый вечер подряд что-то вроде овощного рагу, которое приготовила еще в воскресенье, и внезапно ощущение собственной неприкаянности с размаху било меня в живот. Я не успевала даже прикрыться. Так вот, значит, оно как, думала я. Вот какова цена успеха. Полное одиночество. В голове – только мой собственный голос.

Иногда в такие вечера я смотрела на деньги в ящике и подумывала о том, чтобы их потратить. Вот возьму и куплю себе что-нибудь приятное. Приоденусь. А иногда я перебирала вещи, которые хранила в напоминание о нем. Спички из ресторанов. Пробки от винных бутылок. Записки, которые он оставлял на тумбочке у кровати: никакого эмоционального содержания в них не было, но иногда они заканчивались поцелуем. Свитер, который он дал мне поносить. В такие вечера все эти вещи казались мне почти что магическими артефактами. Я раскладывала их на кровати. Вдыхала его запах, оставшийся на ткани: цитрус, дерево и еще что-то неопределимое, но точно его. Обводила пальцем слово «целую». Все эти предметы перемешивались, мерцая и поблескивая, словно существа в подземном водоеме, ведущие свою таинственную жизнь.

* * *

Фрэнки тоже участвовал в Мартиньяргском фестивале, и мы вместе поехали туда на поезде. Я не видела его с тех пор, как забила на репетиции. Я призналась ему, что мне неловко возвращаться.

– Ерунда! – отмахнулся он. – Все считают, что ты просто слишком впечатлительная – сопрано, что с тебя взять. Чем больше корчишь из себя диву, тем выше будут ценить твой голос.

Я мало что запомнила из этой поездки, потому что была счастлива. Солнце пекло, воздух был напоен музыкой. Долгие дни в кондиционированных студиях, работа над голосом. Каждый день я пела перед людьми – на занятиях, на концертах, на публичных мастер-классах, проходивших на тенистых площадях, – и это состояние снова стало для меня естественным. Я получала удовольствие и могла сама над собой посмеяться, если что-то шло не так. По вечерам жар поднимался от брусчатки, шел от стен, и дети допоздна играли на улице. Мы облюбовали одно местечко. Ресторан с внутренним двориком, деревья, украшенные огоньками. Жасмин и сигаретный дым. Мы ели дешевую еду и пили очень много дешевого вина. Я чувствовала себя превосходно, спала крепко, сколько бы ни выпила, да и занятия редко начинались раньше обеда – слишком уж было жарко. Мы собирались там каждый вечер, вели страстные, пафосные беседы: о том, что голос – самая органичная, самая фундаментальная для человека форма самовыражения; о том, что в оперу нужно вдохнуть жизнь, превратить ее в живой, дышащий организм, и только тогда она обретет смысл; о том, какие произведения, какие композиторы по сей день нам что-то говорят, а какие уже нет. Из Англии здесь были только мы с Фрэнки. Все остальные приехали кто откуда. Мы общались на смеси английского и других языков, которыми большинство певцов худо-бедно владеют: французского, немецкого, немного итальянского. Мир раздвинулся. Кто знает, куда заведет меня карьера. Народ расходился далеко за полночь, когда воздух начинал остывать.