Реальная жизнь

Обо мне тоже сплетничали – первокурсница, а туда же. Время от времени кто-нибудь заходил поглазеть на меня, проверить, не трясутся ли у меня поджилки. На репетициях они меня видели в зале, с карандашом и партитурой в руках, но никогда не слышали, как я пою. Мне предстояло выходить на сцену последней. Позже, когда я запою, они набьются за кулисы, чтобы послушать. Всем здесь интересно, что во мне такого.

И вот уже 19:25. Артисты – на сцену, разговоры прекратить. Одна из девушек сидела на диване и, закрыв глаза, грызла яблоко. Другая лежала на полу и бормотала: я певица я женщина я сильная я нервничаю я спокойна я свободна я… Пролистав программку, я увидела вставку, сообщающую о замене: «В связи с болезнью Софи Митчелл не сможет…» Я закрыла глаза и стала проговаривать про себя свой текст – один раз, второй, третий.

Наступило время «Фигаро», и я осталась одна. Впервые после нашего телефонного разговора я вспомнила о Максе. Представила, как он сидит где-то там, в зале. И скоро услышит меня. К горлу подступила тошнота, словно где-то в желудке открылся люк, но я запретила себе раскисать. Не время думать о посторонних вещах.

И вот нас вызывают к кулисам. Темнота. Сцена, предшествующая нашей, заканчивается, публика аплодирует. Пыхтение Фрэнки, шумное и тяжелое, влажная ладонь, которой он касается моей руки, и говорит: «Ну, оттянись там». А я ему: «Ты тоже».

Я знаю, что публике рассказали про Манон, – это написано в программке: она убежала с обедневшим шевалье. Думала, они смогут прожить одной любовью, но скоро поняла, что хочет большего. Ее манят развлечения, богатство, красивые вещи. И вот появляется богач де Бретиньи, который жаждет заполучить Манон и взамен готов дать ей все, чего она пожелает. Но есть загвоздка: Манон не должна говорить шевалье, что его отец, не одобряющий их связи, нанял людей, чтобы те похитили сына сегодня же вечером. Ее возлюбленного заберут, и она обретет свободу. В этой сцене, перед самым вторжением похитителей, она одна в каморке, где живет с шевалье. Ей нужно выбрать между двумя мужчинами: предупредить шевалье и остаться с ним или же позволить его похитить.

В пересказе звучит ужасно нелепо. Как и большинство оперных либретто. Из этого описания зритель ничего не узнает о самой Манон, о том, что она за женщина, и моя задача – раскрыть ее образ. Я не превращаюсь в Манон, и она не становится мной, но мы где-то на полпути к этому преображению – два слоя фотопленки, наложенные друг на друга таким образом, что получается новая картинка. Она делает меня той, кем я никогда не была, а я отдаю ей то, что знаю, и вместе мы сбрасываем кожу и обнажаем нутро.

* * *

Пора. Зрители за занавесом в нетерпении. Тишина. Мой выход. Глубокий вдох. Занавес поднимается, звучит музыка, и я выхожу вперед, на свет.

В правой дальней части сцены появляется Манон. Она останавливается и озирается.

Ничего романтичного в этой комнате нет – узкая кровать, снаружи шумит улица, в сером свете кружится пыль. Ничего романтичного, но когда-то я была здесь счастлива. Я люблю его, люблю всем сердцем, люблю и сейчас, но моя любовь к нему – словно обрывок мелодии, долетевший из чужого окна. Я узнаю ее, она меня трогает, а почему – сама не знаю. Как мы могли думать, с чего мы только взяли, что сможем сохранить нашу любовь! Что она останется такой же горячей и страстной, несмотря ни на что. Ни на что! Несмотря на вечную нехватку денег, на подсчеты и расчеты, на необходимость сводить концы с концами – это на жилье, это на еду, и снова ни гроша. Любовь, которой в самую лучшую пору не хватает воздуха. Любовь, которая начинается с «я никогда, я навсегда, ни разу, на веки вечные, на всю оставшуюся – да – на всю оставшуюся жизнь, до самой смерти» и скатывается – да, в самую лучшую пору – к мелочным бытовым склокам, к выяснениям, чья сейчас очередь и «да неужели ты не можешь», и тела делают свое дело, но уже не волнуют так, как раньше.

Манон перемещается в левую дальнюю часть сцены. Садится на кровать и теребит кисточки на покрывале.

Я думала, что он сможет дать мне больше, а в итоге мы сидим в четырех стенах. Выходить в свет для нас слишком дорого. Раньше это не имело значения, потому что нам хватало друг друга, но теперь уже не хватает. Да и как может быть иначе, когда простыни вечно сырые и сушить их негде, а уборная в двух шагах от кровати, так что я слышу, как он там справляет нужду и отхаркивается. В четыре часа дня он еще в постели, смотрит, как я одеваюсь. Ему скучно. Он идет в супермаркет, возвращается. Бросает куртку на спинку стула и рассыпает весь свой хлам – ключи, бумажник, телефон – по поверхностям, которые я только что протерла, и включает верхний свет, хотя знает, что я терпеть этого не могу – сразу видно все щели и какое все пыльное и страшное.