Реальная жизнь

Манон переходит в среднюю часть сцены и обводит комнату взглядом.

Тот, другой, обещал иную жизнь. В его присутствии комната будто становилась еще теснее. Он стоял, осматриваясь, и мне было стыдно за то, что все вокруг такое обшарпанное. Его взгляд заставлял все уменьшаться, сжиматься – все, кроме меня. Когда он смотрел на меня, я вспоминала, каково это – быть желанной, чувствовать, что все еще возможно. Я сознавала, что моя жизнь заключена в этих четырех стенах, а он готов открыть дверь. И никто не упрекнет меня в том, что я стремлюсь обладать вещами, которые делают жизнь приятнее. Да, я хочу жить красиво, пока молода. Хочу, чтобы люди восхищались моей красотой, пока есть чем восхищаться. Потому что однажды она увянет, и доживать я буду без нее.

Она направляется к столику в центре сцены.

Я прощаюсь с комнатой, которую когда-то любила. Как весело нам было ничего не иметь! Я прощаюсь с нашим маленьким столиком – мы сидели за ним, тесно прижавшись друг к дружке. Строили планы, которым не суждено было осуществиться, и мы сами это понимали, поэтому легко говорили: «Да, я тоже, мне тоже этого хочется». Прощай, столик. У нас был один бокал на двоих. Отпивая из него, я искала отпечаток его губ, а он искал мой. Когда-то я была здесь счастлива.

Манон плачет. В правой дальней части сцены появляется шевалье. Она бросается к зеркалу проверить, все ли в порядке с лицом, а он подходит и останавливается у нее за спиной. Обнимает ее, кладет подбородок ей на плечо.

Он спрашивает, отчего я плачу, а я говорю: я вовсе не плачу, и он не настаивает. Это несправедливо, но я думаю о нем с пренебрежением: глупец, он мне верит. И все же я с ним не холодна, а наоборот, нежнее, ласковей обыкновенного. Сама не знаю – то ли я пытаюсь его отвлечь, то ли хочу, чтобы в этот, последний раз все было хорошо. Он говорит, а я держу его за руку и улыбаюсь. И делаю это так убедительно, что сама начинаю верить себе, и, когда он целует меня, все снова как в тот, первый раз, когда я думала – иррационально, инстинктивно, словно в каком-то дурмане: «Я всё брошу ради него. Если я не буду с ним, я умру». Поэтому стук в дверь застает меня не то чтобы врасплох, но почти… И когда я пытаюсь удержать его и говорю: «Нет-нет, не ходи, не открывай», я и сама не знаю, чего хочу. Занавес опускается. Тишина, половина ламп гаснет, словно огромная тень падает на сцену. И – аплодисменты.

* * *

Фрэнки стиснул мою руку и шепнул: «Охренеть», и занавес вновь поднялся для поклонов. Зрители почтили нас не тишиной, а гвалтом, и теперь, глядя прямо на них, я увидела, как их там много. Какое облегчение, что я не думала об этом раньше. Я вышла вперед, поклонилась, а потом и он, а потом мы вместе, и он снова вытолкнул меня вперед, хотя я пыталась утянуть его за собой. Мы убежали за кулисы, но аплодисменты не смолкали, и нас опять выпихнули на сцену. Я едва смела думать: выходит, мы справились? А потом, поскольку аплодисменты не спадали, – словно волна, которая не отливает от берега, а продолжает накатывать снова и снова, – во мне поднималась растущая уверенность: да, мы справились, еще как справились! Мы ушли, но слышали, что зал по-прежнему не затихает, и другие певцы тоже стояли и хлопали, и я спросила у них в замешательстве: «Мы теперь все вместе кланяемся?» – и не поняла, что они, перекрикивая шум, говорят: «Иди, иди, тебя вызывают». Я попыталась утащить за собой Фрэнки, но он тряс головой и подталкивал меня, поэтому я вышла одна. И вдруг поняла, что происходит: все хлопают именно мне – я всемогуща.