Реальная жизнь

Первое прослушивание – два фрагмента, и один из них – Моцарт, злой гений, который пишет простейшую музыку, обнажающую все твои недостатки. Если с голосом что-то не так, моцартовские нехитрые фразы сразу это выявят, а если все идет как надо, если поешь красиво и технично, то публика скажет: «Эх, все же Моцарт – это Моцарт», а об исполнителе даже не вспомнит.

Кругом улыбки, жюри настроено дружелюбно. Время раннее, они еще не успели заскучать.

– Анна, пожалуйста, давайте начнем с Моцарта. Скажите, когда будете готовы.

Из Моцарта я выбрала арию троянской принцессы из оперы «Идоменей». И́лия любит мужчину, и этой любовью она предает всю свою прошлую жизнь, но не любить не может – это чувство сильнее нее. Я начинаю петь, и сегодня один из тех дней, когда все сходится, я почти не чувствую, что пою, музыка льется не изо рта, а из каждой клетки моего тела, из кончиков пальцев, и…

– Простите, здесь мы вас прервем, – говорят мне. – Мы немного ограничены во времени. Спасибо вам большое, что пришли.

Стараюсь держаться любезно, благодарю – вдруг они еще когда-нибудь согласятся меня прослушать. Выхожу, уверяя себя, что все дело в моем росте или в цвете волос, это не я нехороша – просто им нужно что-то другое. Пытаюсь умерить пыл или перевести его в другое русло. Это во вторник.

Прослушивание в среду проходит в холодном церковном зале. Почему-то мне удается найти там только детский туалет – с маленькими унитазами и маленькими дверцами, через которые может заглянуть взрослый. У меня пятна крови на трусах, рыжеватые разводы на ноге. Организм все еще не может оправиться от потрясения. Пытается исторгнуть чужеродный предмет. Поплевав на салфетку, пытаюсь стереть кровь с бедра и запихиваю в трусы свернутую в несколько раз туалетную бумагу, но платье обтягивающее, и наверняка все видно.

Церковный зал очень светлый; там проходят занятия воскресной школы – на стенах плакаты с изображениями Ноева ковчега и Эдемского сада. Яркие лампы, пристальные взгляды. Ошибка – неправильно подхожу к высокой ноте, беру слишком мало разбега, нота срывается, уплывает, и я вижу в резком свете, как все что-то записывают.

Наконец наступает четверг. Ранний вечер. Репетиционный зал за пределами Лондона. Два часа на поезде, дорогущий билет. В комнату, где я распеваюсь, заглядывает юноша.

Старательно используя обезличенные конструкции, он говорит:

– Мне очень неловко, но у нас вышла путаница с расписанием.

– Путаница?

– Жюри думает, что они прослушали всех, но остались еще вы. Пойдемте со мной, я попрошу их вас послушать.

Бегом по коридору, стук в дверь, и он говорит:

– Подождите здесь.

Я слышу, как он объясняется с жюри. Они злятся, им уже хочется по домам, наконец один из них говорит:

– Ну хорошо, где она? Здесь? Давайте ее сюда.

Я вхожу и только открываю рот, как один из них достает телефон из кармана и начинает набирать сообщение. Другой некоторое время смотрит на меня, но вскоре переводит взгляд в окно. Мои мысли перескакивают с Илии на человека с телефоном и на того, что созерцает деревья, – словно телевизор переключается между каналами.

– Ну все, спасибо, – произносит один из них, и повисает тишина.

* * *

– Прекрасно выглядишь, – сказала Анджела, когда я пришла на занятие. – Какие красивые серьги!

– Не переживайте, я не настолько ранимая. Меня не нужно утешать комплиментами.

Получив отказы по электронной почте, я настрочила Анджеле слезливое письмо.

«Выше нос! – написала она. – Поговорим в понедельник. Чмоки».

– Но серьги мне правда нравятся, – сказала она. – Подарок от кавалера?

– Ага.

Макс купил их мне на рынке Спиталфилдс, на который мы однажды вечером отправились вместе. Он искал какую-то особую лампу для дома и надеялся найти ее у одного знакомого торговца, но у того лампы не оказалось. Мы побродили по рынку и остановились перед шкатулкой с украшениями в стиле ар-деко. «Тебе что-нибудь нравится?» – спросил Макс, и я заметалась, опасаясь выбрать что-нибудь, по его мнению, вульгарное, пытаясь угадать, что придется ему по вкусу, но, когда я указала на сережки, он сказал: «Отличный выбор». С тех пор я носила их каждый день. Словно печать его одобрения.

– Эх, повезло! – сказала Анджела. – Ты держись за него. Между нами, девочками, богатый любовник – незаменимое приобретение для начинающей певицы. Ну, теперь рассказывай о прослушиваниях. Как ты пела, по твоим собственным ощущениям?

Я пожала плечами.

– Да вообще-то хорошо, – сказала я. – По-моему, все было нормально. Тут дело в чем-то другом.

– Ну а все прочее и не важно, Анна. Если ты сходишь на двадцать прослушиваний и будешь петь так замечательно, как только можешь, одну роль ты, возможно, получишь, и даже не пытайся угадать, почему тебе не дали все остальные. Но, как говорил король Лир, «это путь к безумию»[2]. Надо быть сильной, сама знаешь. Да что с тобой? Тебе вроде бы не свойственны пораженческие настроения…

– Со мной все в порядке, – сказала я, хотя чувствовала, что вот-вот разревусь, сама не зная почему. – Наверное, просто устала.

Все занятие мы работали над «Богемой», и в конце Анджела обняла меня.