Ребе едет в отпуск

— Нет, Бетти, исключено. Это временная работа, ребе Смолл скоро вернется. К тому же я ушел на пенсию, ты не забыла?

— Помню, дорогой, и помню, что ты не был этим доволен. Человек с твоим здоровьем и энергией должен что-то делать. Нельзя просто слоняться.

— Я не замечал, что просто слоняюсь. Я собирался написать научную работу, о которой последнее время думаю…

— О, Хьюго, смотри на вещи реально. Если бы ты этого хотел, то начал бы писать еще будучи раввином в Дарлингтоне, а не тратил бы месяцы на бесцельное времяпровождение.

— Я прокручивал в уме миллионы проектов, — буркнул он.

— Нет, Хьюго. Если хочется что-то написать, человек берет и пишет. — Она покачала головой. — Разве не видишь? Здесь твоя работа — здесь, в общине и синагоге. И она тебе удается, так почему бы не продолжить?

Он отвернулся, уязвленный.

— Жаль, что ты не принимаешь всерьез мои творческие планы…

— Но это так, Хьюго, дорогой. Помнишь, ты думал, что дарлингтонская община предложит тебе остаться, и решил, что если этого не произойдет, то у тебя будет время привести в порядок бумаги и издать тексты. Но это значит, что ты не был готов смириться с мыслью об отставке. Однако тебя больше не пригласили, и появилось несколько свободных месяцев…

— Я был уверен, что меня пригласят остаться, — вздохнул он. — У них еще не было замены. Притом за тридцать лет можно устать от человека.

— Община изменилась, Хьюго, — сказала жена тоном, показывающим, что этот вопрос уже неоднократно обсуждался. — К власти пришли люди другого класса и стали управлять делами. Она улыбнулась. — К тому же ты тоже от них устал.

— Да, правда.

— Но здесь, — продолжала жена, — тебя все уважают. Если бы ты остался…

— То было бы то же самое, — буркнул он. — Все такие добрые и любезные, потому что знают: я здесь временно. Если бы у меня был долгосрочный контракт, все вышло бы как в Дарлингтоне.

— Не верь этому, Хьюго, — поспешно сказала жена. — Ты был молод, когда приехал в Дарлингтон, и не имел ни денег, ни репутации. И тобой вертели, как хотели, пока с годами ты не набрал вес и не добился уважения. Но здесь знают, что ты в них не нуждаешься, что твоя пенсия не меньше зарплаты, и никто не может тобой вертеть. О, Хьюго, — взмолилась она, — побудь здесь лет пять-семь, а потом уедем во Флориду или в Израиль.

— Неплохая идея, я имею в виду другую кафедру, — признал он, — но не здесь. Исключено. Не забывай, что ребе Смолл возвращается через месяц.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

— Ну, это была часть плана, меня наняли на три месяца, потому что через три месяца ожидали возвращения ребе.

— Не совсем так, Хьюго, — хотя они были одни, Бетти Дойч понизила голос. — Есть несколько женщин, с которыми я подружилась, и они проболтались. Знаешь, что ребе Смоллу не платят жалованья, пока он в отпуске?

— Не платят? — Ребе был шокирован. — То есть ему задержали жалованье?

— Как я поняла, он сам отказался. Он даже отказался обсуждать контракт и свое возвращение.

Ребе Дойч не верил своим ушам.

— Он показался мне разумным парнем. Странно для молодого человека с семьей отказываться от денег. Может, ему просто не так предложили?

— Но это также может значить…

— Скажем, это дает повод для размышлений. — Он кивнул. — Да, для размышлений.

Глава 20

Семья Смоллов погрузилась в бытовую рутину, и через несколько недель им казалось, что они живут в Иерусалиме уже давно. Несмотря на свой скудный иврит, Мириам удалось акклиматизироваться раньше всех, так как она была очень занята. Сдав Джонатана в сад, она шла в хадасскую больницу, где работала добровольно пять дней в неделю. Домой она приходила в час, и еще час у нее оставался до закрытия магазинов на обед, чтобы сделать покупки. Перед этим она решала, что хочет купить, и узнавала у мужа нужные слова на иврите или смотрела их в словаре. Иногда она тренировалась произносить нужные фразы, а ребе ее поправлял. «Сколько это стоит за кило?» «У вас есть большие размеры?» «Доставьте, пожалуйста, это по адресу Виктори-стрит, дом пять. Если меня не будет дома, можно оставить у дверей. Хлеб и молоко я возьму сейчас».

После обеда, когда возвращался Джонатан и шел играть с Шаули, она спешила в ульпан — специальную школу по ускоренному обучению ивриту. Вечером после ужина приходилось готовить задания по языку на следующий день. Иногда они с Дэвидом шли погулять, а изредка нанимали приходящую няню и отправлялись в кино или к друзьям.

Джонатан был счастлив: по соседству нашлось множество сверстников, совсем не так, как в Барнардз Кроссинг; он очень быстро усваивал язык, что не удавалось его матери несмотря на все ее занятия. Через несколько дней он уже называл ее Eemoleh, а отца Abbele, сокращенно Emah и Abba[17], что на иврите означало «мать» и «отец». С родителями он говорил по-английски, но все чаще в его речи проскакивали слова на иврите, и он уже мог произнести: «Я хочу стакан молока» или «Хочу пойти поиграть».