Ребенок зеркала

– В нескольких случаях мне удалось наблюдать, как какая-то черта человека, ухаживавшего за ребенком в первый период жизни, остается навсегда присутствующей. Например, ребенок, за которым в первые дни жизни ухаживала голубоглазая женщина, начинал расстраиваться каждый раз, когда видел лицо с голубыми глазами. Я делаю ссылку на этот случай, потому что он напоминает мне об удивлении вьетнамцев, когда они столкнулись лицом к лицу с голубоглазыми европейцами. Для них видеть голубые глаза было источником сильной тревоги, женщины прятали лица, закрывая их юбками. Откуда такая тревога? Оттого, что они никого не знали с голубыми глазами, в ком могли видеть себя, как в зеркале. Потому что, мы уже сказали, существуют не только плоские зеркала, но также зеркало, которое, главным образом, представляет для нас другой и особенно тот первый другой персонаж, увиденный при рождении человеческим существом, или еще первые слова, услышанные в первые часы жизни как эхо зеркала звукового. У меня была возможность проследить лечение мальчика 13 лет, больного шизофренией, который однажды заставил меня пережить драму, связанную с событием в первые часы его жизни. Никто о нем не знал кроме приемной матери, а она, узнав, не сказала даже собственному мужу, настолько оно было разрушительным. Ребенку помогло то, что он сам мне рассказал об этом событии. В дальнейшем мне посчастливилось узнать, что он полностью вылечился, женился, имел ребенка. Обычно мы помогаем людям, о которых впоследствии не имеем сведений и не знаем, что с ними стало.

Выступающий:

– У меня создалось впечатление, что Вы обсуждаете вопрос о связи между травмой и фантазмом. Сказанное Вами позволяет задать вопрос о значении реконструкции или даже анамнеза первого события. Какое отношение должен иметь аналитик к некоему первому предполагаемому травматическому событию? Должен ли он стремиться его узнать?

Ф. Дольто:

– Никто другой не может его знать, только тот, кто его пережил; анализ необходим, чтобы первоначальное событие вновь вышло наружу. Обратимся для примера к замечательной истории подростка, больного шизофренией, страдавшего от жесточайшей бессонницы и фобий. Он боялся всех предметов, имеющих острую форму, даже обычного карандаша, видя в них орудие, способное колоть и разрушать. В начале лечения я не знала, что в действительности он был приемным ребенком. Затем я поняла, что его фобия уколов восходила к попытке матери сделать аборт или, по крайней мере, желание сделать аборт было кем-то высказано. Я отчетливо помню тот сеанс, когда мне удалось уговорить его взять карандаш и уколоть мою руку, чтобы убедиться, что я от этого не умру. Следующий сеанс был настолько важен для анализа ребенка и труднопереносим для меня, что я, не задумываясь, могла бы считать его последним, как будто все предшествующие сеансы были всего лишь подготовкой к этому критическому моменту. В этот день он никак не мог решиться сесть, прыгал с ноги на ногу, а потом вдруг разыграл мелодраму на два голоса. Он стал говорить двумя голосами: один голос, высокий и жалобный, и еще другой, агрессивный. Первый говорил: «Мама, я хочу его оставить, ну да, я хочу его оставить», а второй отвечал: «Нет, шлюха, проклятая шлюха, его у тебя не будет! Если ты его оставишь, я задушу тебя вот этими руками!» Я была потрясена, услышав подобные слова от мальчика тринадцати лет, который, похоже, не знал, о чем говорит. Я сама шаталась, как дерево во время землетрясения, и могла слышать лишь один, настойчиво повторяющийся вопрос: «Что же все-таки этот ребенок мог пережить?»

Несколько дней спустя мне звонит приемная мать: «Мадам Дольто, мне совершенно необходимо с Вами встретиться, произошло нечто необычайное. Когда мальчик вернулся с сеанса, он быстро поел, а потом проспал, не переставая, тридцать шесть часов. Я решила, что он заболел или выпил какие-то таблетки, и вызвала врача; он меня успокоил, объяснив, что нет ничего страшного в том, что он спит». Еще я узнала, что, когда подросток проснулся, он был удивлен тем, что пропустил школу; как будто он пробудился от какого-то сна вне времени.