Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи (сборник)

1) Утверждению, что книга сама по себе менее всего способна содействовать возбуждению благочестия, по-видимому, противоречат данные опыта, начиная от священных писаний всех религий вплоть до наших, отчасти столь невероятно распространенных назидательных книг и мелких религиозных памфлетов, которыми теперь преимущественно стараются возбудить религиозное сознание народа. Вопрос заслуживает поэтому более подробного уяснения. Что касается, прежде всего, священных писаний, то в монотеистических религиях, о которых, конечно, только и стоит здесь говорить, Коран есть единственная книга, возникшая именно как книга; а на него, бесспорно, надо смотреть скорее как на учебник или хрестоматию, из которой как бы должны браться темы для религиозных творений, – в полном соответствии с мало первичным характером этой религии. И потому непосредственное, в собственном смысле слова религиозное действие, которое оказывает Коран, также не должно быть оцениваемо слишком высоко. Весьма многообразный иудейский кодекс до некоторой степени отличается таким же характером, главным образом в своих гномических книгах; собственно, историческая часть, строго говоря, сюда не относится, поэтическая же часть в значительной мере – как, например, большая часть псалмов создана для непосредственного выражения религиозных чувств в определенных случаях, а не наугад для неопределенного употребления, и следовательно, тоже не есть только писание в строгом смысле. И кто мог бы отрицать, что их действие во всей этой связи должно было быть гораздо большим, так что влияние, которое они оказывают теперь, в качестве только писания, есть лишь тень их прежнего действия. Поэзия пророков более раннего периода тоже по большей части была непосредственно обращена к жизни, и значительная часть ее дошла до потомства в том соединении с историей, которое воссоздает перед нами данный индивидуальный момент, – в противоположность тем творениям, которые были непосредственно созданы как писание. Чем более, однако, терялась эта живая традиционная сила и писание даже в пределах иудейского народа становилось предметом ученых занятий, тем более утрачивалось и его непосредственное действие, и оно стало лишь опорной точкой для примыкающей к нему живой беседы. Что же касается новозаветных писаний, то они менее всего суть писание в строгом смысле слова. Ведь в исторических книгах самое существенное есть переданная в них непосредственная речь, а исторические данные необходимы, главным образом, для сохранения жизненности момента речи. Только история апостолов как будто образует исключение и занимает свое место в каноне преимущественно как корень всей церковной истории. Но именно потому, что в противном случае значение ее всецело ограничивалось бы этой подчиненной задачей, наше чувство не мирится с допущением, что помещенные в ней речи сочинены задним числом, как это бывает в других исторических книгах. Наши дидактические книги, в качестве посланий, суть менее всего просто писание, и никто не будет отрицать, что их действие на непосредственных адресатов, для которых момент их составления был настоящим, было гораздо большим. Теперь мы можем достигнуть лишь тени этого действия, да и то только с помощью ученых пояснений, пытающихся перенести нас в ту эпоху; и самое существенное действие этих писаний в наше время опирается все же на прием, заимствованный из синагоги, по которому они являются исходной точкой для нашей живой религиозной беседы. И только через эту беседу сохраняет устойчивость чтение священных книг самими мирянами, иначе его значение если бы и не совсем исчезло, то потеряло бы определенность. Так неизмеримо велика была первоначальная сила этих творений, что еще теперь, после того, как они стали всецело писанием, им присуща полнота возбуждающего духа, которая есть самое яркое свидетельство их божественной силы; но объективная сторона этого действия, подлинное понимание, скоро свелось бы на нет в частном употреблении мирян, без связи с ученым пояснением. Поэтому естественно, что католическая церковь, приписывая меньшее значение проповеди, ограничивает пользование мирян писанием и что, наоборот, мы, не считая допустимым это ограничение, должны гораздо больше выдвигать публичное объяснение писания в проповеди; и поэтому-то всегда должно быть гибельным для всей религиозной жизни, если писание употребляется лишь как эпиграф для проповеди. А насколько живо стремление спасти то, что содержится в священных книгах, из этого состояния, в котором оно есть только писание, – об этом свидетельствует столь легко усваиваемый самыми религиозными христианами метод, в высшей степени неестественный в отношении всякого произведения, которое с самого начала создано именно как книга: метод употреблять всегда, когда есть потребность в религиозном возбуждении или просветлении, отдельные места писания, вырванные из общей связи, и притом не по выбору или воспоминанию, а прямо наугад. Конечно, этот прием нельзя оправдывать, потому что он слишком легко вырождается в фривольную магическую игру, но в нем обнаруживается стремление вернуть религиозным изречениям святых людей живую действенность, которая была бы непосредственной и независимой от их действия, как книги.