Речи

Исходя из таких воззрений, Цицерон враждебно относится к единоличной диктатуре, приравнивая ее к греческой «тираннии»; он, конечно, хорошо знал, что в особо затруднительных положениях в Риме, начиная с древнейших времен, избирали диктатора; но диктатор в этих случаях облекался полнотой власти преимущественно для ведения войны, а по прошествии ее (большей частью по истечении шести месяцев) слагал с себя полномочия; полноту власти он получал от сената и народного собрания. Правомерность таких чрезвычайных полномочий военного характера Цицерон, несомненно, признавал, почему он и ходатайствовал в 66 г. о назначении Помпея главным военачальником в войне против Митридата, а через десять лет, правда, уже не слишком охотно — о продлении полномочий Цезаря, воевавшего в Галлии.

Но к тому, что он называл «царской властью», к единовластию и произволу правителя, не подчиняющегося постановлениям сената, Цицерон всегда относился с отвращением; он был настолько привязан к традиционным формам управления государством, что недостаточно ясно оценивал их непригодность к новым политическим и имущественным соотношениям, сложившимся в I в. до н. э.

Наиболее серьезным вопросом, который различные историки решают по-разному, является вопрос о том, был ли Цицерон в начале своей деятельности «популяром» и можно ли считать его ренегатом, перекинувшимся из честолюбия на сторону сената; такие нарекания обосновываются обычно тем, что он в молодости выступал против Суллы, т. е. якобы против нобилитета вообще, а также опираются на интересный памятник — так называемую «инвективу Саллюстия против Цицерона» и ответную «инвективу Цицерона против Саллюстия». Ныне признано, что эти инвективы являются риторическими упражнениями I—II вв. н. э., что, однако, не уменьшает их значения, поскольку они свидетельствуют о том, что уже тогда политическая позиция Цицерона была предметом споров.

Однако из того, что Цицерон не принадлежал к представителям демократического крыла, не следует делать вывода, что он был только случайным приверженцем знатных покровителей или ограничивался абстрактным восхвалением «доблести предков»; он хотел и умел защищать интересы той группы, к которой принадлежал по происхождению, т. е. римских всадников; своей принадлежностью к ней, а также и успехами ее представителей он гордился; обиды, наносимые ей, переживал, как обиду личную, и, исходя из этого, составил себе ту политическую программу, о которой неоднократно говорил в своих речах; программа эта — «consensus bonorum omnium», т. е. «согласие между всеми честными гражданами» (или, так сказать, «порядочными людьми») — соответствовала соотношению сил в те моменты, когда обеим привилегированным группам римских граждан — нобилитету и римским всадникам — грозила общая опасность.

О том, что эта программа «согласия между сословиями» (concordia ordinum) не могла быть долговечной, говорить нечего; судя по высказываниям Цицерона в письмах к Аттику, Цицерон сам понимал это и не раз отзывался то с резкой критикой, то с насмешкой как о «твердокаменных» защитниках сенатской знати, например, о Катоне, так и о разбогатевших откупщиках-всадниках; тем упорнее он настаивал в своих речах на необходимости оберегать это «согласие». Ходатаем за права римских всадников Цицерон был с самого начала своей деятельности; наиболее горячо он выступал в их пользу в своих речах против Верреса и в речи о Манилиевом законе.

Цицерон основой всякой законности полагал нерушимое право собственности; нарушение его он считал недопустимым беззаконием. Именно поэтому все проекты земельной реформы вызывают отчаянное сопротивление Цицерона; всякая земельная реформа была в его глазах связана с какими-то диктаторскими полномочиями — комиссии или единоличного властителя — и уже тем самым казалась ему неприемлемой.

Одной из привлекательных черт характера Цицерона, как мы видели, была его личная честность: именно поэтому он искренно возмущался ограблением провинций, которое позволяли себе наместники; те же громы и молнии, которые он метал в Верреса, он — в менее патетической форме, но не с меньшим негодованием — мечет в своего предшественника по управлению Киликией в конце 50-х годов (письма к Аттику, V, 16, 2—3; 17, 6; 21, 7—13; к близким, XV, 4, 2); в своих письмах к брату, управлявшему провинцией Азией (К брату Квинту, I, 1; 2), он дает точные указания и разумные советы о том, как надо относиться к населению провинций. Единственным суровым выступлением Цицерона по отношению к населению провинций является его речь в защиту Фонтея (69 г.), которого галлы обвинили в лихоимстве; но возможно, что к населению Галлии (в отличие от жителей восточных провинций), Цицерон относился враждебно, памятуя нашествие галлов на Рим, и презрительно, как к «дикарям». Напротив, о Египте, Малой Азии, островах Эгейского моря и особенно о Греции он говорит с уважением и дружелюбием, памятуя великую прежнюю славу этих стран и ценя их древнюю культуру; так же отзывается он и об италийских муниципалах и союзниках, в защиту которых он так часто выступал.

III