Рейна, королева судьбы

Изменился и Хотин. Сейчас он ничем не походил на то место, которое предстало перед Золманом полторы недели назад – вымершее, безлюдное, с наглухо запертыми домами и настежь распахнутыми пустыми конторами, чьи бумажные внутренности были выпотрошены сквозняком и выворочены наружу на потеху вечернему ветру. В тот день город показался Золману незнакомым; сейчас он тоже выглядел не так, как всегда, но иначе, еще хуже – не просто чужим, а откровенно враждебным. Угроза ощущалась во всем: в насмешливых взглядах множества слоняющихся по улицам людей, в вальяжной походке вооруженных солдат, в надменном безразличии скачущих, не разбирая дороги, верховых. Хотин был каким-то… сытым…

Да-да, именно сытым, довольным хищником, сонным от только что проглоченной добычи. Он уже плотно набил себе брюхо, этот незнакомый город, и теперь молча наблюдал за тем, как Рейна и Золман, прижав к груди детей, тихонько крадутся вдоль его стен. Он следил за ними с недобрым прищуром, как обожравшийся кот – за обреченной, загнанной в угол мышью. Похоже, он объелся настолько, что ленился пошевельнуть лапой, и лишь поэтому позволял им прошмыгнуть мимо своих смертоносных когтей. Прошмыгнуть пока что, временно, до следующей охоты…

Обойдя переулками главную площадь, они добрались до гостиницы и примыкающего к ней семейного дома Лазари. Затем Золман долго и безуспешно стучал в глухо запертые ворота, пока наконец Рейна не догадалась перейти на другую сторону улицы – так, чтобы обитатели дома, если таковые еще оставались, могли рассмотреть ее сквозь щели в ставнях окон верхнего этажа. Это помогло; спустя минуту-другую во дворе послышались торопливые шаги, громыхнул стальной засов, и в приоткрывшейся створке ворот показалось бородатое озабоченное лицо Аарона Лазари, рейниного отца.

– Дедушка, ну сколько можно стучаться? – недовольно проговорила Фейга вместо приветствия. – У вас что, уш нет?

Аарон улыбнулся и подхватил внучку на руки.

– Ушей, Фейгеле. Надо говорить «ушей».

Заходите скорее… скорее!

Внешне необитаемый, дом был полон людьми.

На большой кухне и в горнице, путаясь друг у друга под ногами, суетились сразу три хозяйки: жена Аарона Энта и две невестки, Броха и Ривка, переехавшие сюда вместе с детьми и дряхлой брохиной бабкой Ханой-Леей. Последняя находилась здесь же; к сожалению, а может, и к счастью, ни она, ни мать Аарона, старая Сара Лазари, не имели возможности действенно вмешаться в процесс по причине своих больных ног. Поэтому они лишь величественно восседали рядком на скамье и вносили вклад в общую суматоху посредством поминутно подаваемых советов и указаний.

Четверо брохиных детей, мал мала меньше, носились по дому стремительными метеоритами; нечего и говорить, что Давид, Фейга и Борух, забыв про усталость, немедленно присоединились к беготне. То и дело они забывали о строжайшем запрете кричать или даже просто громко разговаривать; тогда младший сын Аарона, подросток Йоселе, одергивал расшалившихся племянников. Заботам его сестры, восемнадцатилетней Рухли, был поручен ривкин первенец, крошечный Хаим-Моше. И над всем этим бурлящим женско-детско-старушечьим котлом, вскипающим беготней, суетой, младенческим плачем, старческим ворчанием, спорами о пустяках, язвительными смешками, добрыми улыбками, слезами, шалостями, сплетнями, вполголоса напетыми песнями, – над всем этим обычным, повседневным коловращением жизни возвышался, парил в своей тесной верхней каморке престарелый патриарх реб Ицхок-Лейб Лазари.

Низко склонившись над столом, над пожелтевшими от времени страницами огромной книги Талмуда, почти утыкаясь в бумагу носом и напрягая подслеповатые глаза, он следовал от буквы к букве, как от ступеньки к ступеньке, мало-помалу поднимаясь к целому слову, а от него – к следующему, и еще дальше – к полному предложению или даже абзацу, стиху, прекрасному в своей завершенности. Приостановившись на этой площадке, старик переводил дух и тихонько повторял прочитанную фразу, словно пробуя ее на слух, на вкус, на понимание. Иногда пауза затягивалась, и тогда реб Ицхок-Лейб неодобрительно хмурился, недовольный уровнем своего усердия: действительно, восемьдесят два года – не тот возраст, когда простительно отлынивать от урока.

Потом он снова утыкался в книгу, как будто ставя ногу на первую ступеньку следующего лестничного пролета, и лицо его немедленно разглаживалось, светлело. Куда поднимался он, упрямый старик? Что ждало его там, на вершине этой немыслимо высокой, уходящей за облака лестницы?