– А что? – я был в негодовании. – прибавит еще что ли?
– Да ты что! Я не из-за денег…
– Ну?
– А знаешь, та особа очевидно очень красивая…
– Кто?
– Тот, которая на твой диплом Михаела Шумахера обозначена, – и уточнила. -
Ираклия-Элефтерия Пеппа!
– Вах!
– Что за "ваах, ваааах"?
– А как вы узнали, даже я ее нигде не видел…
– Через ее подпись, Сократ! Ты уж поверь старому почтальоншу, или же
повнимательнее посмотри на ее подпись!
И ушла в зимнем холоде.
Вот такая история, Пилот!
На то, что все мы немножечко греки, я, конечно, согласен…
Где Вы спрятали наше золотое руно, тоже можно задавать вам вопрос, но…
А как Вы думаете, поверит мне старому почтальоншу насчет подписи?
Танец со скалой
Однажды, осенью 1968 года дядя взял меня, – мальчика шести лет от роду – посмотреть на тренировку скалолазов в тбилисском ботаническом саду.
И тогда я, сидя на исключительно элитарном месте, в «ложе Бенуара», то есть на дядиной шее, увидел потрясающее зрелище.
Нет, это нельзя было назвать скалолазанием.
Это был танец на скале! Или со скалой! Ой, как филигранно, по-кошачьи, особенно двигался один из них. И правда – будто танцевал, ловко поднимаясь вверх по скале. Одним только пальцем зацеплялся за выступы, которых не замечали другие.
– А кто он? – спросил у дяди.
– Который? – щуря слезящиеся на солнце глаза, посмотрел на меня.
– Вон тот, который на скале танцует.
– И тебе понравилось? – обрадовался дядя. – Он – Тигр Скал!
– А почему Тигр?
– В газетах писали, что за своё умение с невероятной быстротой проходить сложные скальные маршруты он получил от английских альпинистов прозвище «Тигр скал».
– А кто он в действительности?
– Миша Хергиани!
– Правда? А я ведь тоже Миша! – обрадовался я.
– Да, вы тезки! – засмеялся дядя. – А еще говорят, что если он одним только пальцем зацепится за голый выступ скалы, целую неделю провисит над пропастью и не издаст стона…
Потом я смотрел много фрагментов из фильмов о скалолазании Хергиани, но тот первый раз, когда я увидел его на скале в тбилисском ботаническом саду навсегда врезался мне в память. Потрясённый увиденным, вернулся домой и с тех пор забыть об этом никак не могу. То, что я чувствовал тогда, можно сравнить лишь с тем моментом, когда я впервые увидел Нину Ананиашвили, выступления которой называют балетным танцем, но я уверен, – она не танцует, а летает на сцене, как летают птицы над горами.
Я тогда очень гордился тем , что мы с ним, с этим удивительным альпинистом оказались тезками, и так полюбил его, как любил своего родного дядю.
Когда по телевизору объявили о кончине Мишы Хергиани, в 1969 году, я тайком забрался на крышу, чтобы родные не заметили, и горько, безутешно плакал.
Тогда я возненавидел эти проклятие итальянские Альпы – мой Миша Хергиани сорвался со стены Суальто, то есть, не сорвался, а полетел. И в тех же Альпах, на вершину Монте-роза смотрел мой Форе Мосулишвили, когда пустил себе пулю в висок, из-за чего фашисты не расстреляли четырнадцать партизан.
Боже, как много я думал о том, что чувствовал Миша Хергиани при падении, и что думал Форе Мосулишвили перед неминуемой смертью…
Мне пришлось узнать об этом в 1987 году, в конце августа. Тогда я работал геологом-высотником на главном кавказском хребте, в ущелье реки Арагви, где расположен край по имени Пшави. Во время спуска с одной безымянной горы я тоже сорвался со скалы и летел примерно двадцать метров, – отчетливо помню, что успел три раза перевернутся в воздухе.
Та скала была не совсем отвесной, поэтому падая, я ударился несколько раз о ее выступы. А когда завершил падение, почти сразу потерял сознание, но до того успел удивиться сиянию многочисленных взошедших горных солнышек, и даже успел позвать друга, который бежал ко мне вместе с этими солнцами – а все это означает, что я тоже по-своему станцевал с той скалой.
Мою малехонькую скалу на безымянной горе Пшави никак нельзя сравнивать с семисотметровой Суальто – вершиной шестой категории сложности, где мой Миша Хергиани с пляской прошел вверх пятьсот метров, пока не сорвался, но я узнал то, что чувствует человек при падении:
«Ах, Господи, что это было – я летел в розовом пространстве и было мне скорбно, что больше, и это уж наверняка, не сумею написать хоть что-то… А потом ничего, прошло…