Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

Примерно тогда же моего отца неожиданно перевели из нашего хозяйства в кооператив по выращиванию фруктов. Никто не мог понять почему. Но и там ему приходилось вкалывать до седьмого пота. Как, впрочем, и мне. Но как бы мы ни старались, содержать семью мы не могли. Мои сестры все еще ходили в школу, и я не забуду до конца дней, как паршиво нам было ощущать, что мы не можем обеспечить им достойное существование. Не стану даже описывать всю глубину охватывавших меня отчаяния и безнадежности, когда я, вернувшись после долгого рабочего дня в наш дом в Тончхон-ри, видел, насколько они голодны. Что бы мы ни делали, за что бы ни брались – еды никогда не было вдосталь.

В теории здоровому человеку необходимо 700 граммов еды в день. Пожилые и больные люди получают 300 граммов в день. Правильно. Если ты болен или стар, ты наказан. На деле все обстояло еще хуже. Кто не работал, тот не ел – буквально. Так что старики должны были работать до самой смерти. Они и работали…

Матери же работать не разрешали. Она каждый день бродила по горам в поисках грибов и кореньев. Часть мы съедали, остальное она несла на рынок. Полиция время от времени устраивала облавы, но на базаре постоянно дежурил кто-то, кто высматривал приближающихся блюстителей закона. Завидев их, он вопил: «Полиция!» – и все разбегались. Иногда полицейских удавалось подкупить, и они на некоторое время прикрывали глаза на незаконную торговлю, но это все равно было очень рискованно – доверять полицейским нельзя было ни в коем случае.

Мы едва-едва сводили концы с концами. Но я все еще надеялся, что найду работу получше. Хотя, надо признать, мне нравилось быть трактористом. Мы ведь постоянно жили словно под колпаком. Даже дышали с оглядкой. А на тракторе я ощущал странное чувство свободы. Это был единственный способ погрузиться в собственный мирок и вырваться из-под постоянного надзора. Нет слов выразить это блаженство.

Люди посмеивались. «Ну, и что тебе с этой работы?» – недоумевали они. «Почему ты так горбатишься?» Они не понимали и понять не могли, что вождение трактора было единственной возможностью хоть ненадолго, но ощутить себя свободным человеком, побыть в стороне от недремлющего ока начальства, не слышать его оскорблений и призывов. Так что я не был сумасшедшим. Работа была моим единственным убежищем.

И я просто любил водить тот трактор.

Глава 3

Говорят, что печали и радости следуют друг за другом. Как я это понимаю, люди, кому выпало и пострадать, и порадоваться, должно быть невероятно счастливы. Но есть и такие, на чью долю выпадает одно только горе. Такое мне знакомо.

Я стал водителем трактора летом 1966 года. Вскоре после этого через Красный Крест пришло письмо от брата матери, моего дяди, из Японии. До нас оно добиралось долго и трудно – края его были потрепаны и загнуты, чернила расплылись в нескольких местах. Мать за эти годы несколько раз писала родственникам, но ответа не получала никогда.

И вот наконец письмо с родины. Моя мать с сильным волнением вскрыла его. Она читала его молча и быстро, но когда она дошла до второй страницы, письмо выпало из ее рук, а сама она упала без чувств.

– Мама! Что случилось? Что произошло? – кинулся я к ней.

Я поднял письмо и, пробежав глазами, понял, что умерла ее мать, наша бабушка:

«Твоя мать все время звала тебя на смертном одре».

Я вспомнил последние слова бабушки. «Вы – японцы», – сказала она мне, и я помнил ее печальный взгляд. Она знала свою историю. Она понимала и то, какие ужасные вещи происходят под колониальным господством. Я знал, что бабушка отчаянно пыталась уговорить мать не уезжать из Японии, но так и не уговорила. Я до сих пор помню, как искал ее на станции Синагава – но она так и не приехала проводить нас.

После смерти бабушки лицо моей матери избороздили глубокие морщины. Она внезапно превратилась в совершенно изможденную, обессиленную, безнадежно отчаявшуюся женщину. Это были не старческие морщины – горе и боль вызвали их. Я так хотел облегчить ее жизнь, но представления не имел как. Что бы я ни делал, как ни надрывался, мы продолжали жить впроголодь.

И вскоре нам снова довелось хлебнуть горя…

Погожим весенним днем 1968 года в нашу деревню с грохотом прикатил грузовик. Потом еще один. И еще. Целая воинская часть прибыла в деревню на постой. Один из военных, по-видимому, командир, приказал всем жителям собраться.

Брезгливо оглядев нас, он объявил: «Наш отряд будет дислоцирован здесь».

И ушел.

Дислоцирован? То есть наша деревня станет какой-то военной базой? Гарнизоном? Гарнизоном обычно называют укрепленное и специально оборудованное место, где расквартированы солдаты, охраняющие какой-то объект или район. Но от чего нас оборонять? На нас кто-то собрался напасть? Мы даже не знали названия этой воинской части.