Реки Аида

— У нас есть еще одно доказательство, Ханас, — прошипел он, подавляя отвращение, которое в нем пробуждал запах чеснока. — Несколько дней назад я разговаривал с Левицким. Он сказал мне, что пластинки с шумом моря, леса и пением птиц записывает ему некий Кукла из студии записи Польского Радио! Этот специалист устраняет помехи и шумы, то есть делает то, о чем говорил этот мехес. Это, скорее всего, Кукла обработал мой голос и передал или продал пластинку своему хорошему знакомому, доктору Левицкому. Тот же пугал моим голосом твою дочь! Потирал шариком о стекло и велел ей слушать этот вздор, который выбалтывал шлюхе по имени Анелька… Все ясно теперь, Ханас?!

Последний вопрос Попельский проорал своему компаньону прямо в лицо. Тот сплюнул и наклонился над сидящим Ставским.

— Не все ясно, — обратился он к управляющему борделем и поднял кулак с ключом. — Говори, приходил ли сюда доктор Левицкий!

— А приходил, приходил, — ответил быстро Ставский, прикрываясь локтем от разъяренного Ханаса. — Он приходил к Анельке. Часто сюда приходил!

— Где Анелька?! — спросил Попельский.

— Где Анелька, где Анелька? — Ставскому, по-видимому, было очень жаль, что в этом вопросе не может помочь. — Больна, не знаю, не пришла сегодня на работу… Позвонила, что больна!

Ханас оттолкнул Попельского. Боль в сломанной руке не было слишком острой. Действовал морфин, который ему вколол доктор Пидгирный, вызванный час назад на виллу Ханаса.

Король контрабанды одним быстрым движением схватил Ставского за ухо. В ушную раковину вонзил острые ногти и вжал их глубоко в кожу. Сжал его сильно и потянул вверх. Управляющий застрял в этих тисках — в пол-оборота, ни сидя, ни стоя.

— Был ли он здесь с другой женщиной? — спросил тихо Ханас. — Может быть, с какой-то девочкой? Такой, которую сам привел? Ну, говори!

— Да, да, — вкрадчиво говорил Ставский. — Обычно он выбирал Анельку, но несколько раз приходил сюда с другими… И платил тогда вдвойне за номер, потому что шеф не любит, когда с другими девчонками к нам приходят… Недавно был с такой ненормальной! Держал ее два или три дня! Еды много заказывал… Горшок должны мы были часто выносить… Любит жрать такая уродина!

Ханас, держа Ставского еще за ухо, достал из кармана выкидной нож.

— Знаешь, что делал над Припятью тем, что обижали меня или моего ребенка? Вот, что делал!

О поверхность стола хлопнула часть человеческого тела, а затем в древесине застрял выкидной нож.

Ставский выл. Из места, где было ухо, хлестала кровь. Он закрыл рану ладонью. Между пальцами выливались струи крови, струились по шее и слепляли жесткие непослушные волосы. Ставский скорчился в комок и рухнул на землю. Его крик услышали женщины, запертые в комнате. Начали долбиться в двери.

— Тосик! — Ханас ухмыльнулся. — Расчесать и напомадить… Ну как не здесь, можешь перепихнуться бесплатно!

В бордель вскочил невысокий оборванец, заляпанный грязью.

Попельский вырвал нож из стола здоровой рукой и толкнул Ханаса на стену. Тот был так удивлен, что позволил себе поддаться инерции своего веса. Попельский подскочил к нему и колено вонзил ему в промежность. Ханас кашлянул и упал на колени на полу. Затем он получил пинок в шею и лег бездыханный. Удивленные гориллы двинулись к Попельскому, который, сжимая сломанную руку и постанывая от боли, поставил ботинок на кадык Ханаса.

— Одно ваше движение, — предупредил он, выставляя нож в сторону двух преторианцев и Тосика, — и я перережу ему горло!

Они стояли в неподвижности. Попельский, все еще держась за руку, сбросил с себя плащ и опустился на колени на груди Ханаса.

— Оставь этих женщин в покое, — процедил он. — Довольно уже ты наделал дерьма, ты русский сукин сын! Похитили моего ребенка, сломал руку, отрезал ухо этому человеку. Где твоя честь контрабандиста?

После этих слов Попельский, не дожидаясь ответа, поднялся с Ханаса. Тот тоже встал и тяжело дышал. С его лица отхлынул синий оттенок, а глаза медленно уменьшались.

— Ты шуток не понимаешь, Тосик? — сказал он. — Трахать-то этих цыплят сам можешь!

Потом он повернулся, взял плащ Попельского со стола и подошел к комиссару.

— Повернись, Лыссый, — приказал он. — Рука у тебя повреждена, сам не наденешь мантии.

Накинул ему на плечи верхнюю одежду из верблюжьей шерсти и пошел к своим людям.

Эдвард Попельский, не задерживаемый никем, вышел из борделя. Он возвращался домой пешком, не обращая внимания на боль в руке и мелкий дождь. Он хотел как можно скорее поцеловать Риту и Леокадию.

Леон Ставский смотрел на свое обрезанное ухо и повторял сквозь слезы:

— Где Анелька, ну где Анелька?

33