Реки Лондона

Эшафот ставить не стали. Вместо него петля свешивалась прямо сверху, словно на рее. Либо Генри Пайк соображал лучше меня, либо пьеса, которая шла изначально, предполагала по своему сюжету чью-то казнь через повешение. После того, очевидно, как все всё допоют.

Лесли, все еще изображая Панча, страдала и томилась за решетчатым окном тюрьмы. Судя по всему, она больше не придерживалась оригинального сюжета Пиччини, а вместо этого потчевала почтенную публику жизнеописанием некоего Генри Пайка, талантливейшего актера, начиная с его скромного дебюта в небольшой деревушке в Уорвикшире и заканчивая головокружительной карьерой на подмостках Лондона.

— И вот, — возгласила Лесли, — из неопытного юнца я стал маститым актером, и талант, дарованный мне Богом, по прошествии долгих лет отшлифовался на этой сцене, перед лицом бескомпромиссной и взыскательной лондонской публики.

Из служащих, столпившихся у кулис, никто не издал ни единого смешка — что свидетельствовало о мощи воздействия, которому они подверглись. Найтингейл даже не начал преподавать мне «Воздействие. Начальный курс», и поэтому сейчас я не мог определить, какое количество магической энергии требуется для того, чтобы погрузить в транс две тысячи человек. Но готов был поспорить, что довольно много, и решил, что для Лесли будет лучше, если у нее разрушится лицо, чем если высохнет мозг. Я огляделся. Где-то здесь должна быть аптечка для оказания первой помощи. Доктор Валид сказал, что мне понадобится раствор хлорида натрия и бинт, чтобы перевязать Лесли голову, если придется поддерживать в ней жизнь до приезда скорой. Аптечку я обнаружил на полке, прямо над рядом огнетушителей. Она была в красном кейсе из толстого пуленепробиваемого пластика — этот кейс при случае и сам вполне мог послужить довольно грозным оружием. Я приготовил последний оставшийся шприц и, взяв в левую руку кейс-аптечку, двинулся к кулисе. Когда мне снова стало видно сцену, Лесли — ну не мог я даже мысленно называть ее Панчем или Генри Пайком — как раз во всех подробностях повествовала о злоключениях Генри. В большинстве оных она винила Чарльза Маклина, который, как утверждал Генри, назло ставил палки ему в колеса, а когда он вызвал Маклина на дуэль, тот жестоко расправился с ним у стен вот этого самого театра.

— Его следовало бы вздернуть за это, — заявила Лесли, — как и за несчастного Томаса Халлума, которого он прикончил в Королевском театре. Но нет, ему, как любому ирландцу, чертовски повезло, да и язык у него подвешен как надо.

И тут я понял, чего дожидается Генри Пайк. Чарльз Маклин никогда, до самой своей смерти, не пропускал ни одной постановки в Королевской Опере. И ходили слухи, что потом его призрак много раз видели в партере, на любимом месте Маклина. И вот Генри Пайк пытался заставить его явиться. Но я очень сомневался, что Маклин это сделает. Лесли расхаживала по корме корабля, вглядываясь в партер.

— Покажись, Маклин! — завопила она. Теперь в ее голосе четко слышалась неуверенность. Корма была приподнята над самой сценой, слишком высоко, чтобы я мог туда забраться сбоку. Оставались только ступеньки спереди — но тогда Лесли неминуемо заметила бы меня. По всему выходило, что мне придется совершить глупость.

Я храбро шагнул на сцену и сразу же сделал главную ошибку — взглянул в зал, на зрителей. Даже в слепящем свете прожекторов я смог разглядеть, какая чудовищная масса народу смотрит на меня из темной бездны зрительного зала. Я споткнулся и чуть не ударился о бутафорскую пушку.

— В чем дело? — взвизгнула Лесли.

— Я Джек Кетч,[48] — проговорил я. Должно быть, чересчур тихо.

— О боже, избавь меня от глупцов и профанов, — пробурчала Лесли себе под нос. И добавила уже громче, обращаясь ко мне: — В чем дело?

— Я Джек Кетч, — повторил я, и на этот раз меня явно услышали в зале. Я кожей ощутил легкую рябь вестигия, но не от зрителей, а от самого зала. Театр помнил Джека Кетча, палача, служившего во время правления Карла Второго. Этот человек прославился беззаветной любовью к своей грязной работе — как-то раз он даже опубликовал обвинительный памфлет на свою жертву, лорда Рассела, за то, что тот не сохранял неподвижность во время казни, когда Джек опускал топор на его шею. Еще целый век после этого имя Джека Кетча было синонимом слов «мясник», «безумный убийца» и даже «сам дьявол». Если бы дьявола можно было призвать с помощью имени, то это делалось бы именем Джека Кетча. Таким образом, становилось ясно, какова его роль в пьесе о Панче и Джуди, и мне предоставлялась, наверное, единственная возможность подобраться близко к Лесли и вколоть-таки ей препарат.

— Благодарю вас, мистер Кетч, но мне и здесь неплохо, — проговорила Лесли.

Я не стал заучивать наизусть текст пьесы, однако сюжет помнил и мог импровизировать.

— Но вы должны идти, — сказал я. — Пойдемте же, вас ждет виселица.

— Нет, вы не можете быть так жестоки! — взмолилась Лесли.

Я знал наверняка, что в пьесе эта сцена гораздо более длинная и шумная, но слов не помнил. Поэтому пришлось ее сократить.