Реки не замерзают

На последнем Петр Петрович осекся, осознав вдруг, что выдал нежданно самую страшную свою тайну; главную тайну всей своей жизни…

— Ты что? — Николай Антонович испуганно отшатнулся и на всякий случай спрятал очки в карман. — Угрожаешь? Да за это, знаешь? За это под суд, под суд пойдешь!

Он задом попятился к выходу, быстро развернулся и выскочил прочь. Вот такая вышла у них встреча…

Дома Петр Петрович достал припрятанную на черный день поллитровку, рванул зубами прочь белую головку и налил полный стакан. Опрокинул залпом и не поморщился даже. Жена за спиной ойкнула, руками, как утка крылами всплеснула и бутылку быстро со стола ухватила.

— Что случилась? — заквохтала. — Что случилось?

— Случилось! — коротко отрезал Петр Петрович и пошел спать.

Только до сна ли ему было? И хмель вроде как не брал? Под утро растолкал жену и, как на исповеди все ей выложил: и про Клавку, и про встречу нежданную, и про русскую плясовую.

Жена в слезы:

— Да разве ж можно на могиле плясовую заводить? Грех-то какой удумал? Совсем с ума тронулся. Образумься!

Отчего-то сильно ее испугало это мужнино откровение — опомниться не могла. А Петр Петрович ощетинился, зарычал на свою половину:

— И ты туда же, старая? Нет, что бы мужа поддержать. А, ну, тебя!

Он резко отвернулся к стене и нарочито громко засопел…

Утром Петр Петрович от чая демонстративно отказался, даже на кухню не вышел. Жене ни пол слова — обиделся. Как из подъезда выходил, чей-то черный кот из-под скамейки под ноги кинулся и шмыг внутрь. Петр Петрович поперхнулся, плюнул через левое плечо и еще более помрачнел: в приметы хотя особенно и не верил, но котов черных по старой привычке чурался. «Вот ведь шельмец, — проворчал он, — и без тебя тошно, куда прешь?» Но кота уж и след простыл; умчался куда-то вверх по этажам, туда где остывал без дела в белой фарфоровой чашечке не тронутый Петром Петровичем чай.

 День прошел как обычно, но к концу смены вызвал Петра Петровича к себе начальник цеха. Рассматривал долго, сидя за начальственным столом, теребил ручку, и вроде бы заметил Петр Петрович в этом взгляде некоторое удивление и досаду. А начальник меж тем встал, подошел совсем близко и носом повел, как гончий пес — обнюхал, одним словом.

— Что это ты, Петр, — спросил с укоризной, — столько лет держал себя в руках, замечен не был, а тут — на тебе — напился в зюзю на рабочем месте, да еще и дебоширил?

— Кто напился? — опешил Петр Петрович.

— Да ты! Имей совесть признаться — строго продолжал начальник и зачем-то указал рукой на висящий на стене портрет Президента страны. — Не знаю прямо, что с тобой делать?

В первое мгновение Петру Петровичу стало непонятно, ему ли все это говорится или самому Михаилу Сергеевичу, с сомнением сквозь тонкие золотые очки вглядывающемуся в необозримое российское пространство: не велико ли, мол, по цивилизованным европейским меркам? Однако, дошло до Петра Петровича: ему сказано, кому же еще? Кто ж так запросто замахнется на главу Великой, покамест еще, Державы?

 — Да не пил я, — растерянно промямлил Петр Петрович, — вы же знаете, я ни-ни на работе.

— Да знаю я, — махнул рукой начальник, — поэтому и удивился, не скрою. И не поверил бы, если бы не партийный ответственный человек об этом рассказал. Тут уж нельзя не поверить.

«Колька, шельма, — тут же догадался Петр Петрович, — точно Колька». Кровь прилила ему к голове и застучала в висках.

— Набрехал он, — тихо сказал Петр Петрович, от обиды едва переводя дыхание, — Неправду сказал. Это он от злости, чтобы нагадить мне. У нас старые счеты, он специально меня искал…

— Знать ничего не хочу! — резко оборвал начальник, — виноват, так повинись; нет, так иди договорись с человеком, тем более, что давно, говоришь, знакомы. А то заладил, как баба: «Не виновата я!». Я, если хочешь знать, и сам ему предлагал: давай, мол, по тихому разберемся; зачем, мол, сор из избы выносить. А он ни в какую — в партком, мол, пойду, а нет — так и выше. Так что пойми меня, Петр, я оставить это так теперь не могу — не в моей власти. Разве ж ты сам с ним порешишь все по мирному? А?

Петр Петрович лишь растерянно пожал плечами. Он и сам сейчас не понимал, как лучше: и идти просить, с одной стороны, невозможно, и под наказание напрасное, с другой стороны, не с руки попадать.

— Иди подумай, — махнул рукой начальник, — Вижу, темная это история, но если не помиришься, так тебе это не пройдет. Подумай семь раз прежде.

В заводском дворике Петр Петрович привалился спиной к понурой, чахлой березке, задавленной густой ядовитой пылью и чудовищным несмолкающим грохотом. Непонятно было, кто из них сейчас более несчастен: она, по чьей-то злой прихоти выросшая в негодном для жизни месте; или он, безвинно пострадавший и не понимающий в этакой ситуации ровным счетом ничего? «Что делать, как быть? — мучительно тяжело ворочались в голове вопросы и от безсилия накатывали слезы. Только не было им дороги наружу: не для работяги эта забава, не для мужика. А березка тянула к нему свои чахлые веточки, словно силилась коснуться и успокоить: «Ничего, брат, бывает и хуже, не тебе одному тяжело…»