Реки не замерзают

В присутствии земляков Муса почему-то старался говорить с нарочитым акцентом. А вообще-то, как рассказали Петру Петровичу знающие люди, Муса чуть ли не всю жизнь провел во Пскове, работал оператором котельной, рубщиком мяса на базаре и даже, вроде бы, участковым милиционером. Так что с давних пор в здешних местах был он человеком свойским и вполне обрусевшим, но нынче старался напустить на себя пришлый, заграничный вид, даже четки взялся носить на руке, что твой мулла. Но что делать? Знать, время такое приспело, что не в почете стало наше исконное.

Петр Петрович криво улыбнулся хозяйской ласке и сказал, что всем, мол, доволен. Муса в ответ что-то похабно гаркнул по своему, так что земляки заржали, как жеребцы.

Но в остальном все у Петра Петровича было нормально и работать он собирался здесь долго, сколь сил его на то хватит. А на шестой день вышел на работы из отпуска завскладом Антоныч…

Это для Петра Петровича стало тем еще сюрпризом. Оказывается, звали-то Антоныча Николаем. И был он тем самым Николаем Антоновичем из деревни Гусинец, который сквозь всю-то жизнь Петра Петровича пророс как зловредный сорняк. «Не может быть!» — только и подумал Петр Петрович, а потом напал на него сущий столбняк, так что даже мысли в голове перестали ворочаться.

 Николай Антонович совсем полысел, усох, ссутулился, голову в плечи втянул, но глаза из-под очков смотрели цепко и зло. А повел он себя при встрече как-то странно и непонятно; так, словно не двенадцать лет миновало с последней их встречи, а какая-нибудь паршивенькая неделька другая.

— Удивляюсь я тебе, — сказал он буквально сразу, как увидел бывшего дружка, — Удивляюсь, говорю, я тебе Петруха. Чего ты все приключений на свой зад ищешь? Судьбу испытываешь? Нашел меня, значит? Рад? А я ведь здесь тебя, чуть что, в рог бараний сверну. Я здесь большой человек. Чего добиться-то хочешь?

— Да не знал я, что ты здесь работаешь, иначе не пошел бы, — честно признался Петр Петрович, — мне бы тебя хоть век не видеть.

— Говори, говори, — сморщился Николай Антонович, — я про твои задумки и мечтания не забыл. Помнишь, как угрожал мне? Тоже мне, неуловимый мститель. Я бы тебя тогда раздавил, как клопа, но повезло тебе — ускользнул. Что, по новому все начать хочешь?

— Нет, — обескуражено помотал головой Петр Петрович, — точно говорю — знал бы, не пришел сюда. Просто туго совсем стало, жена болеет, жить не на что.

— Туго, говоришь? — несколько помягчал голосом Николай Антонович. — Что ж, тогда покедова работай. Только сахара тебе тут не обещаю. Будешь в чем перечить, пущу под молотки. Так и знай.

— Чего мне перечить? Годы уж не те. — повинно склонил голову Петр Петрович, но про себя подумал: «Не прощу я тебя, Колька, и как случай представится, за все заплачу, отпляшу свое на твоей заднице».

Впрочем, вопреки всем его недобрым ожиданиям, особенно ничего в его трудовой жизни не поменялось. Бывало, что и прикрикнет Николай Антонович на него: чего ты, мол, там волынишь? чего, мол, дело не делаешь? Так он и на других также голос возвышал — работа такая. Подметать, правда, заставлял сверхурочно после смены — но это дело вполне терпимое. Петр Петрович не противился; мел, себе, цементные полы, потупив глаза. А когда взгляд-то невзначай поднимал, то казалось ему, что наблюдает за ним из-за стекла своей будочки Николай Антонович и недобро улыбается. «Ну, погоди, Колька, — думал тогда Петр Петрович, — поквитаемся!»

Как-то, отработав положенное, Петр Петрович с сомнением глянул на метлу: мол, браться ли за тебя сегодня? Николай Антонович-то после обеда отсутствовал — ушел куда-то по личным делам. «Да уж ладно, не убудет с меня, махну разок другой, — убедил себя таки Петр Петрович и взялся за сверхурочное свое послушание. Мел и вспоминал, как плакалась давеча матери в подол дочка: что сил, мол ее больше нет, света белого не видит — все работа, работа, да с хитростью, увертками разными, обманом. У мужа, мол, одно на уме: деньги, деньги, будь они неладны. Магазин мечтает открыть, на богача Савицкого смотрит: и я, мол, таким стану. «Да где ему, ротозею?, — всхлипывала дочка. — Он копейку сбережет, а десятку тут же потеряет. Мне туфли новые из экономии не купит, а с друзьями возьмет, да и тысячу иной раз пропьет. Пропади все пропадом!». И жена в плачь, а сама за сердце держится и отодвигает от себя дочкин подарочек: сахара кило, да масла растительного литр. Ты чего, мол, у нас своего в достатке, не ровен час муж узнает. А дочка и того пуще в слезы…

«Да, где ж она, правда-то? — сокрушался Петр Петрович, мерно двигая из стороны в сторону метлой. — Почему Колька, подлец, припеваючи живет, в ус не дует, а у нас маята одна? Чем мы хуже? Где правда?»

Из-за расстроенных чувств не заметил Петр Петрович, что уж не один в помещении, что кое-кто наблюдает за ним, притулившись себе на ящичке. Лишь как голос услышал, вздрогнул и чуть орудие труда не выронил.

— Что грустишь-то, Петруха? — спросил невесть как оказавшийся здесь Николай Антонович. — Кончай работу, иди, посидим рядком, поговорим.