Рекламщик в ссылке для нечисти

Ярогнева рассмеялась коротко и невесело, разглаживая чёрную юбку морщинистыми руками.

— Иной втемяшит в голову, что ведает правду, и другой-то правды не примет. Говорили уж ей, находились умники… Проклятья, правда, они не чуяли, но видели, что не подменыш. Говорили о том. Гнали их с позором. Сказала бы я, и чего бы добилась? И меня бы погнали. Тут не говорить, делать следовало, да я не знала, что делать.

Помолчав, она глухо прибавила:

— Раде, вон, и муж её не верил. Тоже сказал, мол, подменыш, в дело это не суйся. Там у них и дочь родилась, Марьяша. Царица тут и вовсе на Раду взъелась, озлобилась — её-то дитя, мол, не подменили, её-то беда миновала! Да только Рада её боль чуяла, как свою, уж всё бы отдала, чтоб помочь. Да, вишь, от прежней Всеславы да от дружбы-то их за годы ничего и не осталось. Поздно мы уразумели…

Ярогнева поднялась и вышла. В открытую дверь было видно, как она смотрит из-под руки в сторону озера. Вернувшись, сказала с улыбкой:

— Косит… Добрый парень. Хорошо ему тут, уж всяко лучше, чем в царском тереме.

Василий поёрзал на лавке. Сидеть было жёстко и неудобно. Рука болела, плечо ныло, голова казалась тяжёлой и горячей. Печной чад раздражал, и открытая дверь не спасала.

У него были вопросы, он хотел получить какие-то ответы, но сейчас ничего не мог вспомнить. Хотелось обезболивающего, проветрить дом и мягкую постель. И чтобы Марьяша вернулась и не вспоминала ни о ссоре, ни о женитьбе, а просто была рядом.

Он напряг все силы, чтобы понять, о чём говорит ему бабка Ярогнева.

— …Тихомир да Борис крепко дружили, хотя у жён их размолвка вышла. Жён они мирить не пытались, такое-то не замиришь. Шибко Рада о том печалилась, всё ждала, отыщется способ проклятие снять, тогда она имя своё очистит. В ночь ту она дома была, муж её видел, работники. Сам царь Борис в её вину не верил, а Всеслава, поди ж ты… От горя, видать, помутился рассудок.

Нахмурившись, Ярогнева рассказала, как два года назад царица вдруг позвала бывшую подругу на разговор, да не куда-нибудь, а на берег реки, в их любимое место, где они девками ещё гуляли. Мол, прощения хочет испросить, а для того вспомнить о прошлом, когда они сёстрами были друг дружке, поверяли все тайны, делились мечтами.

— Говорила я ей: не ходи, или хоть работников с собою мужниных возьми. Куда там! Пошла Рада, да и сгинула. Сгубить её пытались. Всеслава сама не явилась, послала лихих людей. Рада в воду уйти сумела, у реки попросила защиты, водяницею стала. Домой вернуться не смогла.

Ярогнева, вздохнув, покачала головой.

— Отыскала я её уж после. Те, в ком русалья кровь, от судьбы человечьей отказаться могут — иные по своей воле, иных вода зовёт. Вот Рада и отказалась, чтобы спастись, и с того дня к реке привязана. Тихомир думает, своею волей ушла, не попрощавшись. Рада с ним видеться да правды сказывать не стала, знала, что горяч он в гневе, пойдёт царицу винить, и быть беде, останется дочь без отца и без матери.

Ярогнева помолчала, глядя перед собой, а потом добавила, что опасались они не только царицы, но и того, кто её подучил. А что у Всеславы нашёлся советчик, было ясно: если хотела мстить, то слишком уж долго ждала. Скоро к царскому двору явился Казимир, тогда и стало ясно, что он во всём замешан.

— Нож, — вспомнил Василий. — Значит, чёрный человек соврал. Для чего тогда нужен был нож?

— В том и дело, — хмуро сказала хозяйка, — что соврал. Ясно одно: хотел, чтобы нож берегли. Я уж думала, не на нём ли проклятье завязано, не изломать ли, но в дела такие лучше не лезть, ежели не до конца понимаешь, что из того выйдет. Проклятье, может, надобно снять по-особому.

— Ладно, а чего у тебя этот нож как попало лежал, что…

— Да я ж его ото всех защитила! — с досадой воскликнула бабка Ярогнева. — Добряк тут уж сколько шастал, думал, я того не ведаю, всё перерыл-перевернул — не нашёл. Кто же знал, что царевич возьмёт его, да и тебе, неразумному, отдаст! Я ещё хороша, не глядела, на месте ли нож, покуда не стало поздно…

— Ага, сами двадцать лет разобраться не могут, а я неразумный, — с обидой сказал Василий. — А меня в ваши дела никто не посвящал, откуда мне знать? И Мудрика, видно, не посвящали…

— Больно его посвятишь, ежели он как дитя. Иной раз вроде всё поймёт, а после в голове у него всё спутается, память сотрётся — проклятие силу такую имеет. Напугала бы зря, да и всё…

Тут в дом вбежал Волк, и Ярогнева примолкла, бросила взгляд на дверь, а потом на Василия, приложила палец к губам.

Пёс обрадовался хозяину, как будто сто лет не виделись. Затанцевал, завертелся, передними лапами встал на край лавки, потянулся к лицу, взвизгивая. Хвост его так и ходил ходуном. Василий хотел потрепать Волка за ухо, да где там! Кое-как вытащил руку из-под одеяла и даже пошевелить ею толком не смог, больно. Волк сам ткнулся в ладонь мокрым носом, прошёлся языком, ещё покрутился у ног и пошёл в угол, где стояла миска с водой, принялся шумно хлебать.

Зашёл и Мудрик, пристроил косу на стене. Его светлые глаза задержались на чём-то у левого плеча Василия, потом взгляд двинулся к бабке, и Мудрик сказал: