Рекламщик в ссылке для нечисти

Она подошла к сундуку и, опустившись на колени, принялась что-то искать. Василий почему-то решил, что она достанет меч и кольчугу. Правда, он чувствовал себя так паршиво, что ему бы не сражаться, а полежать дней пять…

Ярогнева опустила крышку и подошла. В её руке темнело что-то маленькое, плоское и смутно знакомое.

— Твоя вещица? Гришка мне принёс.

Телефон! Уже просохший, но наверняка не рабочий.

Василий кое-как взял его, чуть не уронил, включил. Экран загорелся. Сеть не ловила, но осталась половина заряда, и вообще… Телефон! Что-то из того мира, от которого он уже начал отвыкать.

— Вот и заберёшь, как уходить будешь, — сказала между тем хозяйка. — А теперь ужином накормлю, а то уж еле сидишь, да и спать пора.

Снаружи и правда уже смеркалось. Громко стрекотали сверчки, тянуло прохладой, и ветер гнул травы, шумел. После того, как Василий посмотрел на светящийся телефон, небо показалось ему совсем тёмным. У края его, едва различимые, застыли длинные чёрные облака.

Волк лежал у порога, опустив морду на лапы, и к чему-то прислушивался, водя ушами.

Бабка Ярогнева загремела ухватом, вынимая горшок из печи. Ночные мошки закружились над ярким экраном — одна, другая. Василий нажал кнопку отключения, помолчал, качая телефон в руке, и сказал:

— Никуда я сейчас не уйду. На, спрячь пока. Завтра соберёмся, может, вместе что-то придумаем…

Он пытался держаться уверенно, а сам подумал: станет ли с ним хоть кто-то разговаривать после всего? Кто-то, правда, принёс его сюда, но одно дело — не бросить на верную смерть, и другое — продолжать с ним общаться, как раньше. Его ведь даже не домой отнесли, а оставили здесь, как будто дали понять, что там он больше не нужен, там его не примут…

Хозяйка поставила миски на стол. Взяв у печи лучину, разожгла её, а после прикрыла дверь. Волк потянулся, зевнул и первым подошёл к столу, щуря глаза. Ярогнева выскребла ему из отдельного горшка что-то вроде каши с очистками, густое и серое, и Волка всё устроило, хотя дома он ел не любой корм.

Мудрик помог Василию сделать два шага, подал ложку. Наваристая уха, наверное, была вкусной, но Василий ел без аппетита и вообще то и дело забывал о еде, следя, как от лучины падающими звёздами летят искры и потухают в воздухе. Он загадал, что если хоть одна долетит до ящика с землёй, подставленного внизу, чтобы избежать пожара, то всё получится. Вот эта почти долетела…

— Ешь! — строго сказала Ярогнева. — Силы набирайся.

Василий выудил из миски варёную морковь и попытался её проглотить.

После еды он устроился на лавке, нашёл более-менее удобное положение, чтобы видеть лучину. Веки тяжелели. Вдруг внезапная мысль заставила его поднять голову.

— А если Мудрика отправить в мой мир? Там его колдун не найдёт?

— Ты лучше спи, — посоветовала хозяйка. — Нешто думаешь, это навроде двери, через которую можно туда-сюда ходить? Ты сюда явился, потому как я звала, и в дальнем родстве мы с тобою, а вернуться сможешь, потому как там твой дом. Да и то, скажу прямо, ежели б знала я, что ты невесть откуда явишься, и звать бы не стала. А иным туда хода нет, лучше и не пытаться, не то беда может выйти…

— Какая беда? Что, и Марьяша не пройдёт?

— Нешто я знаю, какая! А ты вот что, не дури девке голову. Судьба её здесь, и более нигде. Ежели уйдёт с тобой, будет жить без судьбы, горе мыкать. Судьба царевича тоже здесь. Кто от судьбы своей уйдёт, вовеки счастлив не будет.

Василий оторвал голову от лавки.

— А моя судьба? Там?

Ярогнева усмехнулась чуть слышно.

— А у тебя две судьбы. Одна там, вторая здесь, не то явиться бы не сумел.

Василий притих.

— А в каком мы родстве? — спросил он чуть погодя. — Как это вышло вообще?

— Да кто же знает. Спи!

Она загасила лучину и, видно, тоже легла. В доме всё стихло, только слышно было, как Волк закряхтел, потягиваясь.

— Баушка Ярогнева, ты ведьма? — донёсся с соседней лавки тихий голос Мудрика.

— Ох, горюшко моё… Ведьма, ведьма. Всё одно поутру забудешь.

— А ворона, птицу чёрную, сюда не допустишь?

— Что ты, милый, не бойся, не допущу.

Василий уже хотел хмыкнуть со значением, потому что он-то знал, кто тут превращается в чёрную птицу, но Мудрик вдруг спросил так жалобно, что сердце защемило:

— Баушка, отчего матушка не приходить? Тоскую я. Прежде хоть в окошечке её видав, а ныне смотрю, смотрю в окошечко — нет матушки… Баушка, она меня не любить?

— Как же может мать не любить своё дитя! — откликнулась Ярогнева. — Она, бывает, приходит, а ты в тот час у озера. Спи! Поутру, может, встренетесь.

Мудрик принял это нехитрое объяснение и скоро уснул, а к Василию сон долго не шёл. И раны болели, и тело как будто горело, и лежалось неудобно. За стенами завывал ветер, и что-то скребло по брёвнам — может, ветки кустов, а может, костомахи.

И жаль было Мудрика, двадцать лет никому не нужного. Если бы не Марьяшина мать, что бы с ним было? Жаль и Марьяшу — она-то, похоже, не знает, куда делась Рада.

Бабка Ярогнева дважды вставала, чтобы его напоить. Ворчала. Во второй раз дала что-то такое, что он тут же уснул и проспал без снов до светлого дня, пока она его не растормошила и не сказала: