Реконкиста

– Bene, monsignore. Продолжайте меня информировать посредством тайной почты.

Какое-то время продолжалась тишина. Потом собеседник Мазарини заговорил снова:

– Святой Отец спрашивает, когда же ему станет известно, что все это означает. Святой Официум[8] пока что не определился. Ни в одном из зарегистрированных случаев экзорцизмы не помогли.

– Остается только возложить веру в Иисуса и его Святейшую Родительницу, – буркнул Мазарини, после чего голоса удалились.

После того сон долго не приходил ко мне, и я анализировал подслушанные сведения. И выводы приходили сами. Вспыхнула эпидемия, появилась какая-то новая зараза, в отношении которой все нынешнее общество беспомощно. Но как в этом мог помочь Деросси vel Гурбиани? Словно записки из забитого всякой ерундой шкафа, из закоулков мозга я начал извлекать фрагментарные сведения о Пастере, Кохе, о принципах устройства карантинов, асептики и тому подобном. И вот когда припомнил о "Чуме" Камю, меня победил сон.

* * *

Город пылал, черно-золотые клубы огня вздымались над лишенными крыш амбарами, неподалеку campanilla (колокольня – ит.), похожая на флорентийский шедевр Джотто, лежала срезанная, словно косой жнеца-великана, крутой берег атаковала волна, вдвое выше охранных башен, а на горизонте маячил характерный гриб, знакомый каждому, кому пришлось родиться после Хиросимы. И в этом жутком spectrum (и спектр, и призрак – лат.) были неподвижно запечатлены и люди, застывшие, словно мухи, перед лицом уничтожения.

Кошмарный сон! Я захлопал веками. Неподвижное изображение, словно кадр на фотопленке, не желал исчезать. Потребовалось несколько секунд, чтобы до меня дошло – это всего лишь фантастическая фреска, заполняющая свод в моем алькове. Вечером я ее не заметил по причине царящей повсюду темноты и собственной усталости.

За окном вставало утро, а румяный монашек дергал меня за плечо, говоря, что его преосвященство легат ожидает, чтобы мы вместе прослушали утреню.

– У вас Иероним Босх, случаем, не был тут в гостях? – спросил я у монаха. Тот, казалось, смешался. Тогда я указал на живописную фреску.

– А, это нарисовал Бартоломео, молодой, но способный художник из Урбино, – пояснил брат. – Больной он был… – указал он на свою голову.

Из последующего рассказа следовало, что автор апокалиптического видения год назад прибыл в их конвент, умоляя защитить от демонов, которые охватили его по дороге через Абруццу. Из описанных симптомов следовало, что у несчастного начался жесточайший приступ психоза (сам монах использовал слово одержимость) и последнее свое творение создавал в наглухо закрытом изнутри помещении, в котором вскоре и скончался.

– И как могла эта одержимость случиться? – давил я.

– Он повстречал крылатого дьявола. – Тут монашек трижды перекрестился. – Правда, с ангельской помощью ему удалось от него сбежать, только никогда уже он собой уже не смог быть. Создал эту вот картину, а в прошлый адвент[9] и отдал Богу душу.

Быть может, я выдавил бы из него и больше подробностей, но тут как раз появился Мазарини с Лаурой, которая, обходя меня в узком коридорчике, облизала мне ухо. Все вместе мы прослушали мессу, а, уже когда все направились к экипажу, я еще раз забежал в гостевую комнату и снова осмотрел фреску, ища на ней указаний относительно виновников всеобщего уничтожения. И таки увидел – за атомным грибом, на самом краю горизонта, маленькое треугольное пятнышко, за которым тянулся хвост выхлопных газов. Неужто то была летающая суперкрепость?

Мы выступили в последующую дорогу. Судя по частым сменам лошадей и коротким остановкам на отдых, легат по каким-то ему известным причинам чрезвычайно спешил. Меня все время подмывало расспросить Мазарини относительно эпидемии, но Джулио сегодня был на удивление малоразговорчив. А вот Лаура в мужском костюме – совсем даже наоборот. Эта на каждой стоянке нежно заговаривала со мной, когда же нас никто не видел, или, если она думала, что никто нас не видит, терлась о меня, наэлектризованная, словно кошка.

Добрый мой Боже, как долго еще смогу я сопротивляться этому восемнадцатилетнему искушению?

Не знаю, заметил ли эти ухаживания Мазарини, во всяком случае, когда после обеда он провозгласил филиппику относительно «греческой любви», как тогда называли «любовь по-другому», я почувствовал себя словно грешник на раскаленных углях.

У будущего кардинала не было сомнений, что античность пропала в результате педерастии, которая, по его словам, являлась страшнейшим извращением вопреки натуре.

Лично я скромно молчал. В качестве Гурбиани (перед собственным обращением в веру) я ведь пропагандировал свободу для всяческих отклонений, хуже того, много лет назад был у меня один стыдливый эпизод с герцогом Сан Стефано, хотя грех мой следовал не столько от склонности к благородной прямой кишке, сколько являлся ценой, которую следовало заплатить за возможность создания основ порноимперии.