Рекорд

— Я считаю, тебе нужно делать то, что должен. Нельзя всю жизнь идти к цели, а потом забить на нее болт и стать, например, кондитером. Люди платят деньги и приходят посмотреть, как ралли-гонщики, наплевав на риски и парящую рядом смерть, выжимают из боевых тачек все, что можно. Странно думать, что, закончив гонку, эти парни становятся домашними котиками. Этот зов живет в тебе всегда, вне зависимости от того, за рулем ты или нет. Если не будешь ему следовать, он заведет тебя не туда.

— Здесь так спокойно сейчас, что становится хорошо, — говорю медленно. — Мне хреново, когда настолько хорошо.

— Я знаю. — Голос Насти звучит тихо.

— Выглядит как предательство того, кто был действительно ценен.

— Вполне объяснимо, что у тебя появляется кто-то еще ценный и важный. Это не предательство. Это значит, что ты жизнеспособный организм.

— Это все длится так долго.

— Это ничего. Правда, ничего.

Она кладет голову мне на плечо, некоторое время мы смотрим на стену соседнего дома, куда выходят окна террасы.

— Это значит всего лишь то, — продолжает Настя, — что, когда умрешь ты, жизнь близких тебе людей тоже не закончится. Ты ведь не будешь против?

Я молчу.

— Ты знаешь, — снова говорит она, но уже вполголоса, — мне кажется… Только, пожалуйста, не психуй, это просто предположение. Мне кажется, что у твоей мамы и ее главного повара Ивана роман. — Настя комично закрывает рот ладонями. — Прости-прости. Они постоянно переглядываются. Тут только слепой не заметит.

— Да знаю я, лет пять уже. Он ей здорово помогает. Нормальный мужик, не псих, не адреналинщик. Мама рядом с ним помолодела.

— Зачем тогда они скрываются?

— Понятия не имею. Я ей говорил, что не против, если она устроит личную жизнь. Но мама всегда начинает отнекиваться с таким видом, будто я ее оскорбил.

— Сложно радоваться жизни, когда любимый сын в длительной депрессии.

— Я не в депрессии. Я в порядке.

— В тебе будто живут два человека. Таких разных. Они между собой еще и борются. Во мне тоже живут двое. Или даже трое. Это все ничего. Ничего страшного. Страшно — это когда в подвале один сидишь, а все остальное терпимо. И потерять тебя мне тоже страшно. Знаешь, так больно было, когда я подумала, что ты закончил наши отношения и увлекся другой. Хотя часть меня успокоилась, потому что ты — красный флаг, ты встречался с моей сестрой, ты… вообще не подходящий для меня парень, а значит, безопасный вариант. Мне было бы проще отпустить тебя к другой, чем бояться, что ты не доедешь до финиша. Но при этом я бы так хотела, чтобы ты выбрал меня той, которая будет за тебя бояться каждый раз.

Я пару раз моргаю, осмысливая.

— Ты себе противоречишь.

— Два разных человека. Помнишь?

— Или даже три.

— У простых людей все просто, у нас так не получится. Ну и ладно же? На хрен эти хреновы шаблоны.

— Точно. На хрен.

Через час мы поднимаемся в лифте в съемную квартиру. Стоим в полуметре друг от друга.

Сердце бьется так, что чувствую его. Оно стучит, сигналит, словно я трассу заканчиваю. Хотя нет, во время гонки пульс ровный. Ощущение, что мы уже на финише.

Я обычно воздерживаюсь перед значительными соревами, чтобы сохранить ясность ума. Не отвлекаюсь. Бабы — это то, что необходимо после. Это — награда.

Я смотрю на Настю, она смотрит на меня.

Цифры с номерами этажей мелькают под потолком.

Мы улыбаемся друг другу. Да или нет?

Как в первый раз в машине.

В конце концов все сводится к простому вопросу: да или нет?

Двери лифта разъезжаются, и у меня забрало падает. Мысль уже только одна в башке, пульс колотится.

Заходим в квартиру. Я тяну руки к Насте — она отбрыкивается.

— Нет уж. У тебя гонка послезавтра, я хочу, чтобы ты живой приехал.

Я пытаюсь ее губы поймать, своими накрыть.

— Тебе вставать в шесть. Уймись, Агай. То, что ты нюни у мамы в кафе распустил, а я выслушала, не значит, что тебе теперь все можно!

Еле-еле получается скрутить. Настя вырывается. Сильная, блин, девка. Надо было не кормить с утра.

— Отвали от меня, Агаев. Просто от-ва-ли, матом прошу!

Я толкаю ее к стене, выкручиваю руки, ловлю, фиксирую, бешеную. Одной ладонью запястья сжимаю, сдавливаю. Второй — горло.

Возимся, как будто и правда преступление.

Силой раздвигаю Настины губы и протискиваю язык. Кусается, блин! А потом резко расслабляется, и я ее, блядь, наконец целую. Беру ее рот, беру ее всю в эту самую минуту влажно и жадно, чувствуя, как она переминается с ноги на ногу. Это пока все, что позволяю в таком положении. Настя вздыхает — рвано, робко.

Я отрываюсь. Глаза у нее полупьяные, и слеза по щеке.

Сглатываю, внутри все обрывается. Я почему-то решил, что на равных, что могу с ней как с равной, а Настя же девочка. Все же девочка. Принудил, да?

Отпускаю.

Она задирает подбородок. А потом прыгает на меня, как диковатая обезьянка, обнимает руками и ногами. Едва успеваю за задницу подхватить одной рукой и второй на стену опереться, как-то неожиданно вышло. Настя сама льнет к губам. Поддерживаю ее и глажу.

— Ты че, эй? — бубню хрипло, когда отрывается от моих губ и облизывается. Всхлипывает.

— Поклянись, что это не последний наш раз. Поклянись мне своей душой.