Реквием разлучённым и павшим

Сначала он только не мешал Руфу работать, затем начал помогать ему грунтовать рамки для лозунгов, растирать краски, пока, наконец, подбадриваемый неприветливыми репликами Руфа, не написал лозунг и не поверил, что учиться можно и в тех нечеловеческих условиях, в каких он вынужден существовать. Руф незаметно уводил мысли Алтайского в сторону от еды, от безрадостной окружающей действительности, стараясь занять его внимание полезной деятельностью, объяснял, как вырезать трафарет, как протянуть короткой кистью ровную филенку на стене, как сделать кисть из хвоста кобылы, что возит хлеб в. хлеборезку, как закруглить букву в тексте лозунга, подобрать шрифт, соответствующий идее, мысли, заложенной в тексте.

Алтайский сразу заметил, что он не один был подопечным Руфа — к нему тянулось много людей. Руф постоянно был готов поделиться с ними всем, чем владел сам, причем без всяких условий: и мудростью, и табаком, и хлебом, и картошкой, и честностью, и порядочностью… А главное, Руф верил людям: если был у него табак — он лежал на виду, высыпанный на какую-нибудь бумажку; если была картошка — то в миске на столе; если только что был получен сахар — пили чай все, кто присутствовал.

Когда рука Алтайского поджила и его вновь стали отправлять на работу в лес, он не забывал заглянуть «на огонек» к Руфу вечером…

Приступив к работе, Алтайский скоро почувствовал, что вновь начинает «доходить». Видимо, организм его так и не смог полностью восстановить утраченные за зиму силы — работа с каждым днем становилась все более тяжелой и невыполнимой. Теперь Алтайский убирал продукцию визжащей шпалорезки: дровяной горбыль — в одну сторону, деловой — в другую, авиалафет — в третью, шпальную вырезку — в четвертую. Приходилось бегать рысью, но, как он ни старался вместе с напарником, машина была быстрее — она выматывала последние силы, изнуряла до изнеможения и количеством, и качеством продукции, особенно тяжелыми влажными плахами закомелистого дровяного горбыля… Даже когда машина отдыхала в обеденный перерыв, Алтайский с напарником продолжали бегать, ликвидируя завал.

И хлебная пайка в девятьсот пятьдесят граммов не восстанавливала силы — раз сорвавшись, перейдя какой-то неведомый рубеж, силы продолжали убывать. Не помогало и вечернее подбадривание Руфа — впереди, совсем уже близко, Алтайский это чувствовал, неумолимо замаячил конец…

Но однажды после ночной смены Алтайскому приказали собираться в этап. Ноги его уже плохо слушались, мучила неизвестность — куда на этот раз его забросит судьба. Все-таки Алтайский забежал проститься к Руфу. К его удивлению, Руф довольно рассмеялся:

— Просто тебя видел начальник КВЧ[3], когда ты писал лозунг. Он берет тебя в сангородок работать и лечиться.

Алтайский сразу все понял.

— Не знаю, как благодарить тебя, — начал он, но почувствовал в этих словах какую-то фальшь — действительно, как он может благодарить за человеческое бескорыстное участие?

— Никогда не криви душой, — сказал Руф серьезно, — всегда делай для человека, знаешь его или нет, что можешь. Совсем не важно, вспомнит ли он тебя потом, а тебе будет легче и радостней жить с людьми…

Алтайский восстановил в памяти последнюю встречу с Руфом, и мысли его снова потекли по колдобинам, неясностям и неопределенностям завтрашнего дня, до которого надо еще дожить, а об этом лучше было не думать, ведь этак можно дойти до веры в судьбу, неумолимый рок — в эти сверхъестественные силы, якобы предопределяющие все события в жизни человека. Этак можно начать гадать на кофейной гуще… Но Алтайский тотчас оборвал неожиданную мысль: откуда, к черту, здесь кофейная гуща?!

Он попытался отвлечься, для чего попробовал проанализировать новое толкование давно знакомого слова — контингент. Контингент заключенных, контингент вольнонаемных, контингент бесконвойных… А к какому же контингенту принадлежит он сам и еще куча такого же, как он, народа? Контингент маньчжурцев — этот термин вошел в широкое употребление после того, как в лагерь прибыла большая группа офицеров. Поползли слухи, что они являются представителями родов войск, куда требуется пополнение, что для этого будет произведен отбор среди заключенных, как это нередко делалось во время войны.

Но прибывшие офицеры стали общаться с контингентом маньчжурцев (они-то и родили этот термин), поэтому версия о пополнении трудовых армейских батальонов из числа уголовных заключенных отпала. Следовательно, отбор будет произведен среди маньчжурцев? В сердцах их затеплилась надежда: трудовые армейские батальоны — это гораздо лучше, чем бесправное существование в положении ни тех, ни сех — ни вольных, ни зэков.

Два события похоронили эту надежду. Вскоре прибыл этап заключенных — бывших фронтовиков, которых разместили в зоне «контингента маньчжурцев». Фронтовики — в основном это были люди, заверившие войну в столицах европейских государств, — по статьям уголовного кодекса квалифицировались как изменники Родины. Факт приравнивания еще несудимых «маньчжурцев» и уже осужденных фронтовиков прозвучал для первых похоронным звоном.