Реквием разлучённым и павшим

У некоторых следствие уже закончили — их только что выпустили в зону ОЛП-5. Все они подписали 206-ю статью об окончании следствия и подтвердили согласие с обвинением их по статье 58, главным образом, по пункту четвертому — в содействии международной буржуазии. Кое-кому прибавили пункт шесть, часть первая — шпионаж в мирное время.

Предъявленные обвинения всерьез не принимали, торопились подписать: во-первых, хотелось жрать, а для этого требовалось выбраться в зону: во-вторых, жить надо было сейчас. Будущее дело, как выразился Иосиф Бессе, «темнее темного леса». В-третьих, следователи и прокурор оформляли дела как бы шутя, говорили, что все это проформа, что если и дадут, то два — три года, из которых год с хвостиком уже отсижены.

Лишь одному была обещана «десятка» за строптивость и то после того, как, подписывая 206-ю статью, он в присутствии прокурора простодушно сказал: «Это, конечно, чушь, но я подписываю, чтобы вам со мной не иметь мороки». Дело было возвращено прокурором на доследование, и вот тогда-то, после ухода прокурора, следователь в сердцах пообещал ему «десятку». Этим неудачником был чернявый, как цыган, и усатый Петр Милевский, сосед Алтайского. Милевский отведал тюрьмы еще в Харбине за «мокрое дело» — он работал шофером и от души «погладил» по башке гаечным ключом пьяного японца, когда тот отказался платить деньги «русской собаке».

В ту же ночь Алтайского вызвал молодой и симпатичный следователь. Он молча выслушал биографию, задал несколько вопросов, угостил папироской и, ничего не записав, отпустил.

На следующую ночь вызвал новый следователь, история повторилась.

На третью ночь снова был новый следователь. Алтайскому уже надоело рассказывать свою биографию, отвечать на одни и те же вопросы, но он так и не выразил недоумения — следователь был столь любезен и предупредителен, что у Алтайского как-то язык не повернулся говорить о своих претензиях.

А потом о нем словно забыли. Прошло 62 дня. Алтайский все сидел в изоляторе, никому не нужный, медленно доходил, и никому не было до него дела… Сменялись надзиратели, но все они на требования и просьбы Алтайского отвечали одинаково:

— Докладал. Говорят: значит, время не пришло, пущай сидит!

За окном уже вновь лютовал декабрь.

Глава 12. СХВАТКА СО СЛЕДОВАТЕЛЕМ

И вот наконец-то вызов… Была уже глубокая ночь, когда Алтайский услышал свою фамилию.

В камерах мало кто спал, ночи проходили в ожидании вызовов, в томительном напряжении, как при раздаче еды — попадут ли в миску с баландой картофелины и сколько. Чтобы как-то скоротать время, Милевский потешал сокамерников рассказами о харбинских уголовниках. Когда он выдохся, стали назначать дежурных рассказчиков. Рассказы были разные, только конец у них почему-то всегда получался одинаковый: как и что готовили жена или сам рассказчик, приготовлением каких блюд славились тетка, бабка, сестра или мать рассказчика. А то вспоминали о том, какие кушанья особенно удавались повару у Коли-грека, хозяина одной из популярных в эмигрантской среде закусочных на окраине Харбина. На этом обычно все и заканчивалось. Под крики «Хватит, довольно!» — ложились спать.

Так было и в тот день. «Хватит, довольно» уже прозвучало, но люди еще ворочались на нарах, настороженно вслушиваясь в шумы за дверями камеры.

Стоило солдату-вертухаю произнести фамилию, как закричали разные голоса из всех камер:

— Алтайский! Тебя, Алтайский! Будите Алтайского!

— Здесь я, не сплю! — громко ответил Юрий, когда надзиратель, громыхнув засовом, открыл дверь.

Через несколько секунд Алтайский шагнул в морозную темь с живительно-чистым воздухом, на ходу протирая очки тряпочкой. Он сразу же понял, что холод в изоляторе, от которого люди сбивались в кучи, еще не был холодом. Настоящий холод был здесь, на улице; сделав несколько шагов по скрипучему утоптанному снегу, Алтайский почувствовал его коленками через тонкие штаны.

Баран со следователями сиял электрическими огнями — рядом с ним освещение зоны казалось желтым, тусклым. «Вертухай», — сопровождавший Алтайского, подтолкнул его в одну из дверей.

В новом кителе с погонами пехотинца, в начищенных сапогах, всунутых в галоши, еще молодой, но с заметным брюшком, капитан ходил по комнате. При появлении Алтайского он изменил направление хода, подошел к столу и, опершить на него тремя пальцами, принял позу, которая, по его мнению, очевидно, должна была показать напряженную работу мысли, а также тяжелое бремя государственных забот, лежащих на капитане, его перегруженность делами. Мельком взглянув на телогрейку Алтайского, капитан глубокомысленно уставился в окно, позволив рассматривать себя.

По комнате плыл густой, тяжелый запах тройного одеколона. После удушливого конгромерата изолятора, к которому за два месяца Алтайский привык настолько, что перестал его замечать, запах одеколона показался ему таким резким и неприятным, что захотелось зажать нос.