Реквием разлучённым и павшим

— Нет, я не собирался вас бить! — не пытаясь скрыть злобу, сказал он. — Это у нас не положено… Но уж кому-кому, а вам «десятку» гарантирую! Вижу, вам отдыхать у нас нравится — что же, отдыхайте еще! — добавил Кузьмин издевательски и крикнул: — Разводящий!

Через несколько минут, хватанув по дороге легкими несколько порций чистого, обжигающе-морозного воздуха, Алтайский вновь растворился в гуще тюремных запахов.

Алтайский ругал себя последними словами: зачем и кому, кроме себя самого, он доказал, что он упрямый, негибкий, чудом небитый, норовистый дурак?

Чего он добился, кроме озлобления Кузьмина, — ведь все равно ему придется подписать все, что захочет следователь, если, конечно, он не хочет подохнуть сейчас от необратимой дистрофии в результате долгого сидения на штрафном пайке… В конце концов, какое значение имеет какой-то срок в будущем, когда сейчас можно не дожить до его начала?

В изоляторе Алтайский просидел еще десять дней.

Глава 13. ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ УСКОРИТЬ СЛЕДСТВИЕ

Когда Алтайский наконец-то вновь увидел Кузьмина, тот явно был чем-то доволен:

— Ну, сегодня разговор у нас будет короткий, — он отворил дверь в коридор. — Давайте!

Знакомое лицо, одутловатое, обрюзгшее, только уже не от водки и наркотиков, а от недоедания, — Ульянов. Глаза, которые Алтайский помнил то бессмысленно-тупыми, пьяными, а то колючими, изучаяющими, теперь скользнули по нему без всякого интереса. Но они услужливо загорелись, уставившись на Кузьмина.

Тот кивнул на Алтайского:

— Знаете его?

— Конечно. Это наш человек — убежденный антикоммунист, инженер…

Ульянов с прищуром уставился на Алтайского:

— Может, скажешь, что не был в нашей компании? Не знаешь Демешко, Верейского, Абламского, Зиберта? Может, и меня не знаешь?

— Всех знаю и тебя в особенности!.. Но что у нас с тобой могло быть общего?

— Может, ты еще скажешь, что не убежденный антисоветчик?

— Сейчас скажу, а тогда не мог. В самом деле, мог ли я сказать тебе и твоему фудзядянскому[5] жандарму, дружбой с которым ты не раз похвалялся, как я ненавижу хозяев и их холуев, шкурников, не способных жить своим трудом. Вас я хорошо понял! Интересно, кому бы ты меня продал, если бы тогда я сказал, что о тебе думаю?

— Ишь ты… — рот Ульянова с тонкими усиками искривился. — А еще говорил — потомственным дворянин.

— Не я, а Зиберт это говорил.

— У-у-у, сволочь, — прошипел Ульянов. — Оборонец[6] несчастный! Только ты не открутишься, если был с нами. Верно, гражданин следователь?

После очной ставки с Ульяновым следствие потекло довольно быстро. Алтайский подписывал листы протоколов, не читая; он лишь утвердительно кивал головой, когда слышал новую трактовку своей биографии. Он потерял всякий интерес к следствию, к следователю и к своему будущему — будущего, судя по настоящему, не могло быть… Вот сейчас Кузьмин пишет чушь, и ему надо поддакивать, иначе сколько еще придется сидеть на штрафном пайке. По версии следователя оказывается, что он, Алтайский, в Харбине руководил антикоммунистическими шествиями. В это надо поверить и к черту отбросить логику: совершенно неважно, что он не только не руководил, но даже не участвовал в таких шествиях, да их на самом деле и не было. Были вылазки фашиствующих молодчиков «Бородуля Первого» — Родзаевского [7], но подобные потуги вызывали смех даже у семеновских генералов, еще не отмывших след красноармейского сапога на своих штанах. Однако объяснить Кузьмину, что все это несуразность и глупость, невозможно — он не хочет принимать никаких доводов.

— Меня интересуют факты, которые против вас, а оправдания оставьте своей бабушке — лирика это… — отмахнулся Кузьмин, когда Алтайский начал было говорить об условиях жизни в Китае.

При второй подобной попытке следователь лишь поднял брови:

— Опять?

Алтайский почувствовал бесполезность потуг перед каменной стеной, которую лбом не прошибешь. Он решил, что подписание протокола допроса без проволочки ускорит следствие, что благодаря этому он сможет раньше вернуться в зону и… жестоко ошибся.

— Почему подписываете, не читая? — строго спросил Кузьмин.

— Зачем мне читать? Я вам верю, — дипломатично ответил Алтайский.

— А если я напишу на «вышака»? — ядовито спросил Кузьмин.

Алтайский твердо ответил:

— Что же, это будет, пожалуй, самое лучшее!

— Нет! Так не годится, — заявил Кузьмин, пораженный безразличием к угрозе. — Я сам буду вам читать.

Кузьмин начал читать, Алтайский внимательно слушал, но если бы кто-нибудь его спросил потом, в чем состоит смысл обвинения, он бы, наверное, не смог ответить. Сознание его туманилось, мысли начали путаться — силы были на исходе. Кое-где под кожей на ногах обозначились твердые цинготные узелки. Но он хорошо запомнил, как однажды во время чтения за спиной Кузьмина на запорошенный снегом подоконник вдруг плюхнулся воробей. Потряс крылышками, похорохорился перед кем-то и неожиданно был атакован другим воробьем — оба они свалились с подоконника куда-то вниз.

Алтайский подумал, что воробьев он не видел уже три месяца.