Реквием разлучённым и павшим

Кузьмин, который в это время читал вслух очередную страницу протокола, неожиданно поднял глаза и успел поймать взгляд Алтайского. Он быстро повернулся к окну и увидел, как один воробей тузил другого… Кузьмин закурил и, к ужасу Алтайского, начал рвать протокол на мелкие кусочки.

Следствие началось снова. Алтайский опять с готовностью подписывал листы протокола, но явно недовольный ходом следствия Кузьмин рвал их снова и снова.

Алтайский соглашался с любыми доводами Кузьмина, старался убедить и самого себя, что он действительно пособник международной буржуазии и шпион, что комплекс пунктов «вклеиваемой» ему 58-й статьи соответствует деяниям, — ничего не помогало, Кузьмин продолжал рвать листы протокола.

Алтайский получил возможность еще раз убедиться, насколько он невезуч: другие запросто выпархивали в зону кандидатами в заключенные, а он никак не мог добиться признания своей вины и права на наказание.

В конце концов Алтайского осенила простая мысль: не может ли Кузьмин предполагать подвох, памятуя их первый разговор, чуть не закончившийся дракой? Ведь он может опротестовать ведение следствия перед прокурором и тем посадить Кузьмина в лужу в самый кульминационный момент — во время подписания 206-й статьи! Не этого ли боится Кузьмин? Значит, надо убедить капитана, что ему, Алтайскому, действительно безразлично, чем кончится следствие, — лишь бы скорее попасть в зону. Но как? Поклясться на талмуде или евангелии — это, наверное, для Кузьмина пустой звук…

Напрасно переживал Алтайский: стоило ему самому заговорить на эту тему с Кузьминым, как сразу перестали лететь в мусорную корзину клочья бумаги и все дело уложилось в шесть страниц. Однако Кузьмину своя собственная торопливость не понравилась — слишком неубедителен шпион с делом в шесть страниц. Дальше следователь и подследственный думали уже вместе — папка начала пухнуть от перечисления знакомых Алтайского: рост средний, блондин, глаза, кажется, серые, нос обыкновенный, особых примет не имеется, знакомство — шапочное, сотрудничал ли с японцами — неизвестно.

Алтайский изнемогал. Волокита, пустая формальность, требующая создания пухлого дела, изматывала в конец. Держать себя в руках, все глубже сознавая трагическую комедийность главной роли в клееном фарсе, уже не хватало сил. Страшно хотелось есть, но еще больше — лечь; добираться до верхних нар становилось все труднее — полусогнутые отекшие ноги, которые сделались чуть ли не вдвое толще коленок, дрожали и не выпрямлялись, когда это было нужно.

По ночам долго не наступал благодатный сон, немилосердно жрали клопы. Пресытившись постнятиной, они метались, как угорелые, лезли даже в уши в поисках места помягче и посытнее. Они лазили в штанах, под рубахой и даже в портянках. Пойманные под тканью, клопы казались надутыми шарами; когда лопались, они обагряли ткань густой, уже по-клопиному вонючей кровью. Но кровь было жалко, это все-таки своя кровь…

И было жалко есть пайку, зная, что половина ее, превращенная в кровь, все равно будет сожрана паразитами — такими же по натуре, как те неизвестные Алтайскому большие серые волки и уже известные маленькие вол-ченята. Это им нужно, чтобы он, Алтайский, подох сегодня. Подох ради того, чтобы они, сытые, были раздавлены завтра.

Смешно, но даже в те мгновения, когда он давил шарики паразитов и проливал свою собственную кровь, которой ему так недоставало, он верил, что так и будет, и в нем не было ни гнева, ни злости — он знал, что завтра это будет и неважно… И все же он хотел жить или, может быть, за него действовал инстинкт самосохранения, но он пытался хоть что-то сделать для того, чтобы не подохнуть сегодня.

И все же что-то человеческое в нем, очевидно, еще теплилось. Из-за этого однажды он едва не погубил все, чуть не заставив Кузьмина вновь разорвать с таким трудом склеенное дело.

Равнодушно подписывая материал Кузьмина и, как всегда, не желая напрасно расходовать силы на его чтение, Алтайский случайно увидел слово «понять» с переносом «ть» на нижнюю строку.

— Знаете, — сказал он Кузьмину, — может быть, и можно сделать из двухсложного слова двух с половиной сложное, но вам будет неудобно, если кто-нибудь прочитает этот текст внимательно…

— Сомневаюсь, что будут читать внимательно, — глубокомысленно ответил Кузьмин, но вдруг спохватился. — Вы хотите сказать, что грамотнее меня? Топор да пила — вот ваша грамота!

Это была уже грубость нарочитая, плохо разыгранная, пытающаяся вызвать ответные грубые эмоции, чтобы на фоне их затушевалась оплошность.

Слова Алтайского опередели его мысль:

— У вас малограмотность, непростительная юристу! — вспыхнул он остатками сил, сразу начиная проклинать свою вспыльчивость и уже не надеясь на скорое окончание дела.

Полное лицо Кузьмина вдруг расплылось и опять посерьезнело:

— Да, вы правы, непростительно юристу, — мечтательно проговорил он и задумался.

Алтайский начал догадываться: вот в чем дело — заговорило честолюбие, значит, он, не желая того, польстил Кузьмину, назвав его юристом.