Реквием разлучённым и павшим

Капитан не торопился менять позу, видно было, что она нравится ему. Алтайский еще раз внимательно взглянул на следователя: набитые чем-то нагрудные карманы, блестящие спереди и тусклые сзади сапоги в галошах, поза — все свидетельствовало о напыщенности, неопрятности, какой-то блестящей неумытости. Вялое лицо с большим чуть закругленным носом и глаза — темные, сверлящие, агрессивные — выражали застывшую непоколебимость. Одна рука капитана была молодецки уперта в бок, друга опиралась о стол; брюхо при этом было уже подтянутым с явной претензией на показ своей военности.

— Вы что же это, Алтайский, — jecjco выговорил капитан, еще раз взглянув на телогрейку и чуть прикрывая глаза, — наделали делов, а теперь прикидываетесь паинькой?

Алтайский опешил, а капитан добавил уже со злостью:

— Почему это все следователи от вас отказываются?

«Так вот в чем причина измора в изоляторе!» — обрадованно понял Алтайский. Но сразу же он понял и другое: капитан считает, что достаточно проморил его в изоляторе и теперь думает брать голыми руками.

Неуемное озорство, дух противоречия, протеста — бунтарские русские качества, нелюбимые иностранцами как несовместимые с джентльменской сдержанностью «настоящего европейца», вдруг заполнили все его существо. Но Алтайский сдержался, зная, что потом будет жалеть о ненужной вспышке. Сдержался, хотя подумал, что на еще один укус он уже непременно ответит укусом, а… разум скажет свое слово, когда будет поздно.

Капитан понял молчание телогрейки по-своему: ему, очевидно, предствились корчи жука на булавочке…

— Я старший следователь оперативно-следственной группы капитан Кузьмин! — внушительно произнес он, гордо откидывая голову.

Алтайский удивленно отметил про себя несоответствие фамилии и национальности — ему было ясно, что Кузьмин еврей, Юрий дружил со многими евреями, но ни один из них не помышлял изменить фамилию. Алтайский был уверен, что ни один еврей, если это настоящий человек, не в состоянии отвергнуть свою кровь и национальность, какая бы опасность ни угрожала, — это было бы неуважением к предкам, к их заветам, таким же древним, как мир. Почему и зачем Кузьмин стал Кузьминым? Алтайский сообразил одно — перед ним представитель новой формации, может быть, новой психологии и ему его сразу не понять.

Кузьмин сел за стол, указал Алтайскому на табуретку около двери.

— Ну, теперь, когда вам ясно, с кем имеете дело, — сказал капитан, доставая из стола папиросу и прикуривая, — расскажите о вашей шпионской работе. Предупреждаю: отвертеться вам не удастся!

Алтайский внутренне взорвался, в груди вновь загорелось только что утихомиренное бунтарство.

— Вам сразу рассказывать или по частям? — глухо спросил он.

Кузьмин подозрительно покосился:

— Как это?

— Ну, скажем, могу признаться, что я шпион прямо со дня рождения, — деловито начал Алтайский. — Или, может быть, вы предпочитаете услышать, как шпион формировался из меня постепенно: сначала в Интеллидженс сервис, потом в Сюрте… Или, лучше, в Федеральном бюро расследований? А уж под конец, так сказать, на десерт, расскажу о моей работе на токумукикан…

Глупая эта фраза произвела на капитана совсем не то впечатление, которого не без удовольствия ждал Алтайский.

— Давайте начнем с обучения в телиженс бюро, — согласился Кузьмин.

— Интеллидженс сервис, — поправил Алтайский.

— Да, да, — кивнул головой Кузьмин.

— Так вот, — снова начал Алтайский, подхваченный волной бунтарства, которая понесла его неудержимо, — когда в тридцатом году в возрасте… впрочем, это не важно… Я приехал в Лондон, меня встретил черный Лимузин…

— Вы и в Лондоне были? — удивленно перебил Кузьмин.

— Отродясь никогда не был, — невинно ответил Алтайский.

Глаза Кузьмина округлились, в них сверкнуло удивление, затем проявилась некоторая работа мысли, быстро сменившаяся злобой. Он угрожающе-медленно оторвался от стула и исступленно заорал:

— В тридцатом году, когда тебе было 13 лет? Ух, ты, гад…

— А что мне было делать? — скороговоркой ответил Алтайский, тоже вставая. — Вы хотите, чтобы я был шпионом, так я буду шпионом.

— Он еще смеется! — Кузьмин сел, дернул на себя ящик стола, сунул в него руку и, не спуская ненавидящих глаз с Алтайского, тотчас снова начал медленно подниматься.

Худое и грязное лицо Алтайского стало белым, он не ожидал мордобоя сразу. Не ожидал он и реакции, которую вызовет в нем самом эта угроза. Алтайский сделал шаг назад, встал перед табуреткой, упершись в косяк двери, чуть наклонился и, глядя сквозь очки прямо в глаза приближающегося Кузьмина с правой рукой, спрятанной за спину, чуть торопясь, сказал:

— Если вы тронете меня хоть пальцем, то я соберу остатки сил и, как бы вы ни были сильны и откормлены, зубами перегрызу вам горло — мне нечего терять.

Кузьмин, почувствовав решимость отчаяния в словах Алтайского, остановился, повернулся к нему боком, спрятал руку в карман и, сделал шаг назад, присел на угол стола.