Реквием разлучённым и павшим

Недели через две после знакомства Алтайский встретил Мишу — симпатичного, даже красивого парня, хорошо сложенного, почти всегда улыбающегося и, безусловно, развитого, судя по разговору и быстроте реакции.

Короткий разговор закончился словами Миши, которые прозвучали для Алтайского, как удар грома с ясного неба:

— Стоишь ты Галины, а мне атанда.[11]

Алтайский возмутился:

— Зачем это? Женщины для меня не существует вообще.

Миша был ему симпатичен, а что может означать женщина перед зарождающейся мужской дружбой! Он так и сказал, но Миша с чувством пожал Алтайскому руку и пошел куда-то, понурив голову.

Сначала предположение Миши показалось Алтайскому смешным: крепкий, здоровый, веселый и находчивый Миша не мог быть даже сравним с ним — полуживым «доходягой», человеком с застывшими чувствами и эмоциями. Неужели Галя не замечает, что на котелок с кашей Алтайский смотрит куда более вожделенно, чем на нее — миниатюрную и красивую, как «Незнакомка» Крамского?..

Чувства застыли. Но так ли это? Может быть, они только заморожены, скованы прошлым и настоящим, но найдутся ли силы, которые их растопят?

Как-то Алтайский пошел с Галей на реку проверить водозабор завода и взять пробу воды. На обратном пути они нашли на склоне овражка землянику, собрали ее и начали выкарабкиваться наверх по крутому склону. Алтайский потянул девушку за руку, и ему вдруг захотелось плакать — мягкая нежная рука, ее пожатие ударило как током — столько времени он ощущал только свои огрубевшие грязные кисти, покрытые коростами смолы. Лучше бы ударила его эта мягкая рука, превратившись в когтистую лапу…

Галя заметила, что Алтайский чем-то смущен, прячет глаза, истолковала это по-своему и неожиданно прикоснулась своим лицом к небритой щеке Алтайского.

— Как это хорошо и как грустно, — тихо сказал Алтайский.

Помня разговор с Мишей, он никак не мог решиться как-то деликатно объяснить, что не будет он «мужем» ни теперь, ни потом…

И вот опять они с Галей в лаборатории. Она ждет с радостными глазами. А он, и не глядя, видит каждое ее движение, чувствует каждый взгляд, но не чувствует зажигающей теплоты, не может представить живой огонь женского тела.

— Юра, ну что вы такой грустный? — мягко и весело спросила Галя. — А у меня новость… Я поняла, что с Мишей мы слишком разные, наша встреча была ошибкой. Ой, как это глупо!.. Вот если бы вы были на месте человека, которого я впервые искренне и глубоко, по-настоящему полюбила, смогли бы вы простить эту глупость?

Алтайский снял очки и посмотрел на Галю — как искренне и как просто сказано, и как она хороша!

Как грустно… Откуда и зачем это вдруг пробудившееся желание поцеловать вопрошающие глаза, уткнуться лицом в ее волосы, зажать в ладонях ее нежные руки и прошептать что-то ласковое?

— Юрочка, ну как, простите?

— Галя… — голос Алтайского срывался, был чужим, слова выходили не те, которые настойчиво и долго внушал разум. — Галочка, вы хорошая, вы должны быть счастливы, не простить вас может только бревно, истукан, мертвый камень…

Алтайский сказал это и увидел, как у Гали повлажнели глаза. Он обошел стол, взял в ладони обе ее руки, прижался к ним губами. Проснувшийся в этот момент разум заставил Алтайского выскочить из лаборатории.

…Больше недели Галя смотрела на Алтайского счастливыми глазами. Немного побледнели ее щеки, было видно, как ждет она продолжения разговора, которого Алтайский стал бояться. Тем не менее он начал чаще бриться, сходил даже в парикмахерскую — длинные волосы начали курчавиться. Юрий проклинал свою одежду, которой не было смены. Галя одевалась по-прежнему строго, была необыкновенно опрятна и как-то по особому привлекательна. Алтайский боялся встать с нею рядом даже на разводе — как он презирал свои грубые ботинки, волдыри на коленках брючек, уже прожженных кое-где кислотой.

Галя каждый день варила полный котелок гречневой каши с тушенкой, из которого съедала ложек пять, оставляя все Алтайскому. А Алтайский не мог заставить себя принять эту ее заботу, хотя запах гречневой каши нестерпимо дразнил обоняние и он то и дело переглатывал слюну. Алтайский учтиво съедал несколько ложек и при этом очень боялся, что его выдаст голодный блеск глаз — такой каши он смог бы сожрать, пожалуй, и ведро! Кашу ел Рейтер, иногда с дневальным Шиянкиным. Однажды, оставшись в лаборатории один, Алтайский скребнул стальной ложкой по днищу уже опорожненного котелка, который стоял на раковине. На дне его оказалась пригоревшая прожаренная корочка. Тогда Алтайский закрыл лабораторию на ключ и выскреб все остатки с необыкновенным вдохновением… Галя, наверное, услышала через стенку, как он скреб, — во всяком случае, со следующего дня она перестала варить кашу и начала демонстративно посылать Шиян-кина в столовую за обедом, к которому потом не непритра-гивалась.

— Галя, так нельзя! — попробовал было урезонить ее Алтайский.

— Чем я лучше других? Чем я лучше вас? — сердито ответила Галя, но глаза ее так и обдали Алтайского теплом и грустью.

Через несколько дней они опять остались одни, и Алтайский решил, наконец, объясниться: