Реквием разлучённым и павшим

То, что увидел Алтайский при разводе, поразило его, он готов был провалиться сквозь землю от стыда…

Женщины и мужчины были опрятно и чисто одеты в гражданское: пестрые платья с кокетливыми косыночками вместо просмоленных телогреек и бесцветных шапок, ботинки и туфли вместо чуней и бахил[10], перевязанных веревочками. В беседке, около линейки, на которой собирался народ перед разводом, начались танцы под два аккордеона.

Среди собравшихся на линейке попадались на глаза и «доходяги», но большинство из них куда-то прятались. Алтайский все же успел заметить несколько осуждающих, сверлящих, огненных их взглядов, направленных на веселящихся, и еще раз понял, что планета наша действительно для веселья плохо приспособлена. Когда открылись ворота, Алтайский увидел, что «доходяг» все-таки большинство — это были люди, недавно попавшие в лагерь, не имевшие родственников на «воле», такие же, как он сам, как все «маньчжурцы». Старички же, зэки со стажем, если оставались живы, то приспосабливались, особенно те из них, кто получал посылки, вещевые и продуктовые, — жизнь брала верх…

В этот же вечер лаборантка Галя Павлова, стройная, красивая и очень милая брюнетка, вдребезги разругалась с каптером, но зато Алтайский получил кожано-брезентовые ботинки, сине-зеленые узковатые снизу брючки из тонкого материала, солдатскую гимнастерку, приличную телогрейку, а также трусы и майку — все первого срока, неношенное.

После бани, когда он, вымытый, выбритый, приодетый и хорошо накормленный Штеккером, появился в компании заводчан, впервые за последние месяцы мир показался ему не таким уж и плохим. Алтайский заметил теплый Галин взгляд, когда она пригласила его танцевать, — после ужина до отбоя опять были танцы. Но танцевать Алтайский не смог, даже если бы захотел, поэтому показал пальцем на свои мало приспособленные для танцев ботинки на резиновом ходу и с виноватым выражением на лице развел руками.

Коллектив дрожжевого завода был небольшим. Производство восстанавливалось, была уже пущена электростанция, действовал паровозный котел, монтировались трубы, насосы, прессы, трансмиссия — в общем, работы было невпроворот. Одновременно велись опыты по выращиванию дрожжей на нейтрализованном сульфидном щелоке. Сульфид но-целлюлозный завод был рядом, он с готовностью был бы рад отдать соседям щелок, который пока без очистки сбрасывался в реку Туру. Польза от этого ожидалась двойная: изготовление из отходов дрожжей — дополнительной продукции, очень нужной разоренной войной стране, и очистка стоков от фурфурола — наиболее вредного компонента, выпариваемого при нейтрализации щелока на дрожжевом заводе.

Подготовка дрожжевого производства к пуску вступила в завершающую стадию — Алтайский должен был поспевать всюду, ему некогда стало думать даже о еде. Рейтер больше сидел в лаборатории — пережитая дистрофия и возраст делали его малоподвижным, но как советник и в этом состоянии он был незаменимым. С Рейтером у Алтайского сразу установились теплые дружеские отношения — друг друга они дополняли, понимали с полуслова и многие вопросы решали взглядами или коротенькими репликами.

Через месяц наступил день, когда завод дал первую продукцию — белковые пищевые дрожжи «манилия мурма-ника».

В крутеже дел Алтайский начал медленно поправляться, но только не больничный рацион и не паек отличника были тому причиной. Алтайский брался за все, что можно было сделать и что находилось в предалах его понимания. Это напряжение оставшихся сил и всех его возможностей — знаний, опыта, изворотливости, ослиного трудолюбия — как-то само собой позволило начать выкарабкиваться из тупика дистрофии. Алтайский понимал, что наступившее благополучие — временно, ненадежно и что оно нисколько не зависит от него самого: сегодня сыт — и слава богу, а завтра — черт знает, что будет, если вдруг придет в голову какому-нибудь начальничку бессловесного, бесправного раба отправить в лес, где закон — тайга, прокурор — медведь, где место на нарах и деревянный бушлат — близкие соседи…

Алтайский старался, совершенно не думая, что и для людей он что-то делает. Какие-то идеи, высокие материи были не просто недосягаемо далеки от него, они были не нужны, даже вредны, так как могли помешать действиям ради целей самосохранения. И не один Алтайский был таким, окружающие мыслили точно так же, жили тем же… Все зависело от той ступени, на которой находился человек, — ступени его физического состояния. Одному для полного благополучия не хватало куска хлеба, другому — куска мяса на хлебе, третьему или третьей — одежонки, четвертым — мыла, выписви, мужиков или баб. И вот эта-то последняя ступень — верх животного благополучия — была потолком, пределом, дальше и выше которого не могла подняться мысль заключенного.

В глубине сознания у Алтайского мелькали иногда эти горькие мысли, но он гнал их от себя прочь, старался не думать о будущем, а делать все возможное для себя, для людей, но прежде всего ради себя, улучшения своего физического состояния…