Религия бешеных

…И я наконец-то позвонила моему фюреру. Честно, я думала, что не сделаю этого уже никогда. Я заканчивала главу «Апокалипсис от экстремиста» в полной уверенности, что больше уже ничего не произойдет. А оказалось, это было только начало…

Халява с моим «пришествием» в Москву закончилась, не успев начаться. Оказалось, обещанных денег на билет Аронов не вышлет. Разве что кинет 500 рублей на двоих уже после концерта. Нормально. За удовольствие выступить в Первопрестольной мне самой надо было заплатить. И на свои же — отсутствующие у меня — деньги волоком притащить в Москву еще и эту взбеленившуюся суку-прихвостня…

Я нажаловалась Тишину.

— Та-ак… — протянул он. — Я, вообще-то, этим концертом не занимаюсь, но ради тебя, видимо, придется все брать под контроль. Потому что Аронов… ПОТОМУ ЧТО АРОНОВ ВООБЩЕ НЕ МОЖЕТ ОРГАНИЗОВЫВАТЬ КОНЦЕРТЫ!

Тишин взвился мгновенно и теперь орал в трубку так, что мне пришлось отодвинуть ее от уха. «Орет — значит, живой…»

— Потому что я видел уже штук пятнадцать концертов, организованных Ароновым! И ни один он не сделал нормально! А сейчас он вообще в больнице с гайморитом лежит, ему операцию делали. Поэтому я не знаю, как он все устроит… Да, тебе сколько на дорогу надо? Я прослежу, чтобы ты получила деньги…

— А… упасть где? — перешла я к осторожному выяснению единственного по-настоящему интересующего меня вопроса. С огро-омным двойным дном.

— Там же… — По проникновенному тону Тишина было ясно, что он правильно понял двусмысленный подтекст. Нет, Тишин — старый сводник, крестный отец нашего романа…

…А у вас там нормальных мужиков нигде, случаем, не завалялось? Я что, обречена? Неусыпно-трезвую и потому обозленную часть моего сознания терзал именно этот вопрос. Но вместо него я…

— И что? И меня туда… пустят? — Голос у меня предательски дрогнул от такого нереального предположения. Теперь наш разговор напоминал пинг-понг невесомым прозрачным шариком. Мы со своими полунамеками потихоньку подкрадывались к самой животрепещущей теме.

— Да, он знает, что ты приедешь. Сказал, что возьмет тебя к себе… Он на родину собрался, вернется только к самому концерту… Вчера стрелял у меня полтинник, чтобы поесть. Бабло-то кончилось! Он тут съездил на юг и вернулся… человеком! Нормальным живым человеком. Он даже сам это заметил. Я слышал, как он кому-то так и сказал: представляешь, я, кажется, ожил, человеком стал… А потом здесь в Москве — смотрю, все, глаза опять начали стекленеть, затягиваться пленкой…

— И он согласился опять забрать меня к себе? Невероятно. Мы очень плохо расстались. Хотя я не позволила ему со мной разругаться… Как ему ни хотелось…

— Что поделаешь, поэт…

— А я кто, на минуточку?! Но я при этом еще и умею себя вести!

— Ну, у Цветаевой с Мандельштамом тоже, наверное, все непросто было…

— У… кого?..

В голосе Тишина я слышала тихую трогательную печаль — и огромную нежность. И я очень хорошо его понимала.

Мы шептались с ним сейчас, как двое влюбленных. Влюбленных в третьего человека. У нас с ним было на двоих одно вот такое сокровище. У нас тут был уже почти заговор, «Кружок друзей рейхсфюрера СС», «Клуб хранения лишних денег», «Общество любителей игры в шар», «Клуб любителей плавания при высокой волне»…

Мы оба знали его уже вдоль и поперек, со всеми его неудобоваримыми потрохами. И именно поэтому понимали, как никто другой. Что этот вредный блудный попугай — он действительно наше сокровище. И что с ним ничего уже нельзя поделать. Его можно только любить. Почти обреченно… Главное — успеть любить. Хотя — я это слышала по тону Тишина, — и это уже не поможет…

В Москву, в Москву

Неужели продолжение? Невероятно… «Я думала, ты меня к себе не пригласишь. — Ты плохо знаешь своего героя…» Опять «Основной инстинкт». Я на него обречена…

…У меня полностью развязаны руки. Именно это я почувствовала в августе после сокрушительного изгнания из рая, когда мои пальцы впервые осторожно коснулись клавиатуры новенького компьютера. Герой моего романа был настолько любезен, что не оставил мне ни малейшего простора для каких-то рефлексирующих сомнений. А имею ли я моральное право пробавляться здесь на досуге вдохновенной вивисекцией — резьбой по живому? Имею ли право так начистоту писать о нас?

А вот именно моральное право я и имею. Он мне… по жизни должен…

Больше из-за компьютера я уже не поднялась. Я ведь честно не собиралась ничего писать. Но теперь не могла остановиться. Я пестовала каждую поднятую с илистого дна памяти покореженную деталь. Каждую ночь я засыпала рядом с ним…