Религия бешеных

Но я ведь живая! В феврале я это взвыла уже в голос. Но это было восхитительно голословное утверждение. Фактами оно никак не было подтверждено. Я слишком умело вырубила себя из жизни вместе с куском стола и монитором. Моя комната превратилась в склеп, где я самозабвенно чахла над сомнительными сокровищами недавних воспоминаний. И в результате жизнь отплатила мне и впрямь наглухо задраенной дверью. Снаружи меня уже не ждали…

Впервые в истории прихвостень вдруг поверил, что ко мне действительно не надо соваться. Я либо спала, либо была в бешенстве. Месяц зимой я не видела дневного света. Я вставала из-за компьютера уже ближе к шести часам утра. Как будто возвращалась с охоты. И ровно в пять вечера просыпалась, перед глазами возникала темнота комнаты, подсвеченная снаружи фонарями. Опять ночь… С каждым таким покореженным «днем» наслаивались только новые пласты тяжелой непроглядной мути. Мне пришлось долго себя ломать, чтобы с мучительным скрипом развернуть почти намотавшее меня на ось колесо в правильную сторону. И больше не путать день с ночью. Хоть белый свет увидела…

Счастья это не принесло. Солнце первых февральских дней резало глаза. Я же различала только жуткую бессмысленность этого восторга природы лично для меня. Надо же, когда-то в феврале для меня начиналась весна. Теперь могла наступить разве что глухая тоска весеннего обострения. Слишком некстати я выпала из спячки. Образовавшийся измученный медведь-шатун был для общества по-прежнему бесполезен. Еще более бесполезен он был для самого себя…

Слишком многое мне пришлось задушить в себе, было чувство, что сама себя придавила неприподъемной плитой. Зато надежно. Но в своем склепе я вернее всего различала лишь то, что о моих тайных связях с жизнью теперь вряд ли свидетельствует еще что-то, кроме отсутствия свидетельства о смерти…

Но месяцы моего ночного непроглядного затворничества теперь истошно требовали незамедлительного и полномасштабного отмщения. Я ведь живая! Однако дневная реальность не несла в себе ничего, кроме огромной, пропитавшей меня насквозь усталости. Пополам с закипающей в крови жаждой немедленного наступления тотальной и безоговорочной весны. В реальности у меня не было ничего…

…Куда угодно, только прочь из склепа. Шансы на удовлетворение этого запроса стремились к нулю. Я знала только один город, куда могла сбежать. И в этом городе у меня не осталось уже никого. «В Москву я больше не ездец!» А мне опять так захотелось…

…Я закрыла глаза, уткнулась в темноту и постепенно нашарила, выискала, вычислила в ней и притянула к себе еще не использованных мною в этой жизни людей. Потом — выискала, вызвонила их в реальности. Н-да, надо было еще поискать…

Хомячки

…Один был Хомячок, другой — Кролик. Кролик Хомячка называл при этом Хрюша, а Кроликом он себя именовал сам… Одному было под сорок, другому — за сорок. Эти люди оказались настолько больны, что это было уже даже неинтересно… Вот вам ваши НБ-ветераны.

Мне достался Хомячок…

— Но… Слабоват человек. Хомячков — не люблю…

Тишин вытаращился на меня во все глаза.

— А ты что, всегда людей вот так с ходу определяешь?

— Всегда, — отрезала я. Как я люблю в себе эту проспиртованную абсолютную категоричность, когда одним невидяще-упорным взглядом вгоняется гвоздь в крышку очередного гроба. — И я всегда права…

Я уже так слабо соприкасалась с грунтом, что казалось, левитировала даже над скамейкой в зале собраний. В состоянии нелевитации я уже не бывала…

— Кстати… Через неделю поэт должен приехать.

Что и требовалось доказать. Мы опять заявляемся в Москву почти синхронно…

…Я его не узнала…

…А потом мы шли по снежному проспекту до метро, и так идеально моя рука легла на его руку. Как будто так было всегда. Так и было всегда.

Боже мой, этот мужик заточен под меня…

…Я врывалась «домой» — и натыкалась взглядом на Хомячка. Да-а… Почувствуйте разницу. Из него каши не сваришь…

— Что Соловей? — следовал внимательный вопрос.

— Рем уже мертвец!

В эту весну это было у меня паролем. Эту глупость умудрился сморозить кто-то из палачей Рема еще накануне той нацистской расправы — «ночи длинных ножей»…

Я неслась на кухню и принималась среди ночи со стоном наслаждения жрать борщ. Кого на измену, а кого — на хавчик пробивает… Об меня сейчас можно было уже спички поджигать. На короткий миг я выпадала из летаргии.

…Что за жизнь, Соловей ведь даже не знает, что я умею готовить… И сейчас, пока во мне кипит алкоголь, я буду с набитым ртом с жаром пересказывать новости. На Бункер опять напали… А потом весь базар убью на корню. И ни полсловом не упомяну о нем. Ни один дохлый хомяк не должен догадаться, что Соловей здесь — единственный живой человек…

Не перебивай ее

— Говори…

Я сначала даже не поняла.

— В смысле? Что говорить?

— Что-нибудь…

А это как?

Пытаясь постичь глубину поставленного Хомяком вопроса, я зависала как компьютер. Я не знала ничего, что подходило бы под определение «что-нибудь».

Он пришел в ярость…