Религия бешеных

— А что ж вы… эту свою… не спросите? — перевела я стрелы на «циркулярную пилу».

— Да ты же знаешь, что она может сказать! «А-а-а! Кошма-а-ар!..» Мне интересно, что расскажешь ты…

— Да уж, что она может наговорить, я знаю… А там все правильно, четко и строго…

Я слегка недоуменно смотрела на него. Ты что, всерьез рассчитываешь, что я кинусь сразу рассказывать, как там? Я что, похожа на бабу? Мужик, ты меня не уважаешь… Нет уж, господа, не дождетесь, чтобы я начала сливать вам информацию. Это просто жизненно необходимый в такой ситуации здравый смысл. Волей судьбы бывая по разные стороны разных баррикад, можно сохранить достоинство и жизнь, только намертво проглотив язык, без вариантов держа в себе все, что видишь и слышишь… Так что, уважаемый, придется тебе и дальше «эту свою» слушать…

— А я однажды с ним по телефону говорил, — принялся вспоминать Тишин. От меня он отстал странно быстро. Когда ж они меня уже расстреляют?.. — Позвонил и спросил, не интересует ли их совместная с нами акция. Оказалось, сам Александр Петрович трубку и взял. И как рявкнул: «Не интересует!..»

Я только усмехнулась про себя. Господи, как малые дети… А ты что, сомневался?!

…Наверное, ситуация, в которой я оказалась, — меж двух огней — не смущала меня одну. Я кому угодно отвечу. На меня давно не оказывает никакого влияния то, где я нахожусь. Я знаю, кто я и с кем я…

Но бдительные соратники через некоторое время на меня все-таки взъелись. Я их прекрасно понимаю и поддерживаю: приходится обороняться от провокаций. Но это было тяжело. Я так добивалась возможности хоть иногда общаться с этими людьми, а мне не поверили. Но обижаться на них нельзя. Не на них. Они по-своему правы. А моя правда в том, что то, что тянуло меня к ним, никуда не уйдет от меня, даже если я останусь одна. Мы на одном языке произносим «Отче наш»… Потом они даже начали расформировывать региональные отделения. Но мое заявление о вступлении лежит в Москве. И я заявления об уходе не писала. Я — продолжаю там состоять. «Твоя честь — в верности…» И даже если организация перестанет существовать, я буду носить в себе символы несуществующей религии. Потому что я в них верю…

…Нацболы же… Нацболы для самих себя были политиками. Для меня они были просто люди. А с людьми, которые для меня — просто люди, никто не запретит мне общаться по-человечески. Только они сами. Когда я увижу разногласия между нами — тогда я этих людей без сожаления оставлю… Но могу сказать честно. Пройдет немало времени, прежде чем будут изжиты мои связи с данными конкретными людьми…

А Соловью на день рожденья я подарила фирменную кружку РНЕ. Шутить умеем…

Герой нашего времени

Тишин приплясывал на своем табурете и мечтал:

— …И однажды я! С полным правом! Огромным шрифтом! Сделаю на первой полосе! Вертикальную отбивку: «БАБЛАТО ХВАТАЕТ!»

Это была коронная фраза Соловья. Он откинулся — и продал квартиру в Самаре, доставшуюся от деда с бабкой. И теперь практически сорил деньгами… «Кайфуй ровно» — это была вторая его фраза. И теперь он, небрежный красавец, мог себе это позволить…

На день рожденья какая-то добрая душа подарила ему зажигалку в виде… гранаты-лимонки! Вот кто-то умеет шутить… Когда я увидела ЭТО у него в руках, мне сделалось дурно. Теперь я знаю, что страшнее обезьяны с гранатой… Дежавю. Это ведь уже было… И он за это уже отсидел. А еще мне очень не понравилось, как однажды он обронил, что, мол, где один срок, там и другой…

Не занятые в этой жизни вообще ничем, мы с Соловьем таскались повсюду за Тишиным. В результате он приволок свой ветвистый «хвост» на стрелу нацбольских комиссаров. Опять что-то замышлялось, московский деспот-руководитель Роман Попков сквозь очки пригвоздил меня взглядом к асфальту:

— Хочешь подвига?

Но я устояла… А могла бы сесть. На пять лет.

Заговорщики сгрудились на одной из аллей сквера. Мы же с Соловьем, праздношатающиеся разгильдяи, были отправлены загорать на лавочку к памятнику Лермонтову. Соловей сразу же принялся упоенно рассказывать, каким мелким пакостным негодяем и ничтожным грязным интриганом на самом деле был великий поэт. И что в «Герое нашего времени», в образе Печорина, он себя еще приукрасил…

А я смотрела на современного поэта и думала: ты этот портрет с себя, что ли, рисуешь? Или просто это — твой идеал? Однажды он с неописуемым восторгом по страшному секрету зачем-то принялся мне рассказывать, как изощренно обижал, оскорблял — и в результате сумел-таки оскорбить и обидеть — одну известную женщину, поэтессу. Которая ему, кроме хорошего, не сделала ничего плохого.

Спасибо, предупредил…