Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

Но это, конечно же, произошло далеко не сразу. В первые века после крещения языческое наследие оставалось весьма значимым элементом культуры древнерусского общества. Основным направлением насаждения новой веры была борьба с политеизмом. Христианизация вела к гибели всей системы культа древних богов как представителей высшего уровня религиозно-мифологического мировоззрения[319]. Именно языческие боги и языческие идолы противостояли новой вере в единого Бога христиан. Митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати» писал: «начатъ мракъ идольскыи от нас отходити, и зоре благовериа явишася; тогда тма бесослуганиа погыбе, и слово евангельское землю нашю осиа. Капища разрушаахуся, и церкви поставляахуся, идоли съкрушаахуся, и иконы святыих являахуся»[320]. В недавно найденном новгородском кодексе начала XI в.[321] при распознании отпечатков на дереве от несохранившихся записей, выявлен небольшой текст – наставление новообращенному христианину: «Да будем работниками ему (Иисусу Христу), а не идольскому служению. От идольского обмана отвращаюсь <…> Иисуса Христа… идольский обман разбившего… достойны да будем». По мнению В. Л. Янина и А. А. Зализняка, «звучание настойчиво повторяющихся формул было призвано прямее воздействовать на эмоциональный строй язычников, нежели догматическое содержание проповеди»[322]. Данный текст можно с полным правом включить в «корпус» древнейших письменных свидетельств о главном «поле битвы» язычества и христианства в ранней Руси: между верой в старых языческих богов и новой верой в триединого Бога. Ни князь Владимир Святославич, ни его потомки не собирались бороться с верой в домовых, водяных и леших или с весенне-летними аграрными ритуалами. «Низовые», традиционно-бытовые верования были не подконтрольны государству и оно почти не вмешивалось в эту сферу, не имея «механизмов контроля и управления» данной областью религиозной жизни. Поэтому низшая мифология, верования анимические и магические, оставались «по ту сторону» борьбы христианства и язычества в ее конкретно-исторических формах конца X–XI вв.

Чрезвычайно важным является тот факт, что такое принципиальное изменение в религиозном мировоззрении как восприятие идеи монотеизма могло происходить относительно независимо от эволюции религиозного сознания. Понимание сущности божества, как некой высшей силы управляющей миром, по всей видимости, оставалось одинаковым и на последней стадии язычества, и на начальном этапе христианизации. Семиотическим фактором, сопутствовавшим данному процессу, были основные понятия дохристианской религии славян. Распространение новой веры подразумевало наполнение этих понятий новым содержанием, но реально и язычники, и первые христиане Руси использовали одни и те же слова для своей религии.

Как отмечал О. Н. Трубачев, собственные корни русской культуры – это выработанная всем предшествующим славянским и индоевропейским языковым и общекультурным развитием система достаточно высоких религиозных и этических понятий, выраженная в соответствующей исконной терминологии. Наугад взятая фраза из церковного богослужебного обряда – «створим требу Господеви и Богу нашему» – вся состоит из языческих по своему происхождению терминов[323]. Поэтому «позволителен вывод о базовом и наиболее частотном употреблении терминов, взятых христианством у старого дохристианского культа: святой, вера, Бог, рай, дух, душа, грех, закон»[324]. Нередко даже в тех случаях, когда христианство привносило совершенно новое религиозное понятие, оно обращалось к существующему древнему лексическому и идейному фонду славян. Так идея и образ душевного спасения и Бога как спасителя, очевидно, неизвестная языческому мировоззрению, получили выражение в первоначально пастушеской, скотоводческой лексике: спасти (съпасти) – «пасти (домашний скот)», то есть первоначально «охранять и кормить»[325]. Процесс «семантической перестройки» лексического восточнославянского фонда следует понимать и как локальный пример реализации глобальной проблемы «переводимости», основные подходы к которой были развиты в аналитической философии. Освоение словарного массива, заимствованного из инокультурной среды, всегда напрямую зависело от операционных возможностей языка «принимающей стороны»[326]. По мнению В.Н.Т опорова, в значительной степени, сам славянский язык предопределял формы, а отчасти элементы содержания перехода от язычества к христианству[327].